В «Сайгоне» вечно шли всевозможные перемены. Спиртным то торговали, то нет, курить разрешали то повсюду, то в первом тамбуре, то запрещали вовсе, столики оказывались то высокими, то низкими (и в этом случае к ним приставлялись кресла). Имел весь этот бардак и какое-то экономическое обоснование — скажем, наличие кресел повышало класс заведения, но, соответственно, снижало его «пропускаемость», а значит, и выручку, — и не только экономическое… Однажды, уже в период высоких столиков, мы вдруг обнаружили в «Сайгоне» низкие, с креслами: декорацию поменяли за ночь. Низкие столики с креслами простояли три дня — и опять-таки за ночь все вернулось на круги своя. Позднее каким-то образом выплыла наружу подоплека этой недолгой метаморфозы. Оказывается, после серьезного группового побега заключенных из одной из пригородных зон органы решили превратить «Сайгон» в ловушку, рассудив, что беглецы непременно заглянут сюда и — прошу прощения за каламбур — не устоят перед искушением посидеть в креслах, где их и повяжут. Так оно и вышло, после чего надобность в креслах отпала. И вообще в «Сайгоне» ощущалась подспудная борьба между оперативниками, стремившимися поймать в здешней мутной воде свою рыбку, и обыкновенной милицией, которой хотелось эту воду слить или хотя бы очистить. Оперативники стояли за столиками, с чашкой кофе и с книжкой, а то и со стаканом и сигаретой, смотрели и слушали. Милиционеры приставали к нарушителям, базарили, штрафовали на рубль, забирали в находящийся в соседнем дворе пикет (или в другой — наискосок через Невский, в подворотне кинотеатра «Знание»), одним словом, распугивали. А США меж тем бесславно проигрывали войну во Вьетнаме. И вот очередной мент, подойдя к очередной сайгонской (тогда еще, впрочем, как раз не сайгонской) компании, начал возникать:

— Курят… Пьют… Девки… Сайгон устроили!

И заветное слово оказалось найдено. Назвал, учредил, создал — триединая формула Мартина Хайдеггера, с которым как раз тогда оживленно переписывалась сайгонская девица по кличке Хильда — бывшая и будущая жена Виктора Кривулина, предводительница питерских феминисток, общим числом в четыре штуки высланных из СССР перед Московской Олимпиадой, видный философ и, кажется, богослов русского зарубежья. В один из недавних приездов на родину Хильда, вспомнив сайгонскую молодость, бродила белыми ночами по Питеру и писала на стенах «Янки, убирайтесь вон!», а будучи поймана, откупилась четырьмя сотнями баксов — ментовские расценки со времен сайгонского рубля резко возросли.

К «Сайгону» же позднее примкнули две мороженицы, названные Придатками, — ближний Придаток, или, вернее, Ближний Придаток — буквально через дверь, а Дальний — метрах в трехстах, у метро «Владимирская», как раз там, где нынче присел на каменную скамеечку каменный же Достоевский, похожий не то на незадачливого крестьянина с соседнего Кузнечного рынка, не то (причем портретно) на писателя-почвенника Николая Коняева. Впрочем, и самого Достоевского можно с известной натяжкой назвать почвенником. И, напротив, от «Сайгона» отпочковался (вместе с частью публики) дороговатый «Ольстер» на углу Невского и Марата, название которого скорее подражательно, чем остроумно. В ту же «систему» (правда, само понятие «система» возникло гораздо позже) входил и бар гостиницы «Октябрьская».

В первые годы перестройки — главным образом с помощью чрезвычайно популярного тогда питерского телеканала «Пятое колесо» — был создан миф о «Сайгоне» как о некоем очаге эстетического и, не в последнюю очередь, политического сопротивления, справедливый разве что в гомеопатических дозах.

Сайгонский нонконформизм носил выраженно бытовой характер (точнее, разумеется, антибытовой), идейная подоплека отсутствовала, не говоря уж об идеологической, последние битники безмятежно соседствовали с первыми хиппарями и с предтечами панков, преобладала же аморфная, вызывающе праздная (тусующаяся, сказали бы сегодня) масса. Внутренняя мотивация наличествовала разве что у поэтов, что и превращало их в статусных лидеров неформального сообщества.

Много лет спустя, уже сорокалетними, перебравшись мало-помалу в Союз писателей и, соответственно, в довольно-таки жалкое кафе питерского Дома литератора, мы практически воссоздали там сайгонскую атмосферу (с неизбежной иронической поправкой на солидный возраст) и поддерживали ее вплоть до того, как в ноябре 1993 года Дом сгорел.

Официальная литературная жизнь со всеми пряниками и примочками не то чтобы не манила, но требовала душевных жертв, на которые мы в большинстве, в подавляющем большинстве, были неспособны.

Или даже не так: стихотворцы, смолоду угадавшие в себе неспособность на такого рода жертвы, и оказались рано или поздно в «Сайгоне». В каком-то смысле это было равнозначно приобретению жизненного опыта, чего и требовали от книжных, чересчур книжных мальчиков и девочек казенные литературные инстанции. Опыт, правда, приобретался здесь специфический и последующее вхождение в советскую литературу облегчить не мог. Что, однако же, было ясно с самого начала.

Помимо очерченной выше, существовала в «Сайгоне» еще одна иерархия — на экзистенциальной подушке. Здесь были люди, пришедшие в «Сайгон», как в освященный церковью брак, — до самой смерти. А среди них выделялись — и это, как ни странно, было видно едва ли не с первого взгляда и чуть ли не каждому — печатью неизбежной ранней смерти отмеченные. Были просто ходившие сюда регулярно, но ведшие параллельную жизнь и где-то на стороне (к таким как раз принадлежал я). Были забредшие случайно и застрявшие надолго — то ли из интереса, то ли по безволию. Были интересанты и интересантки особого рода — они приходили в «Сайгон» найти лидера, а найдя, на долгое время (правда, лишь в редчайших случаях навсегда) становились его добровольными рабами или рабынями. Были девицы, приведенные кем-нибудь (или «склеенные» на тротуаре прямо у входа в кафе) и после двух-трех сайгонских романов и десятка-другого случайных пересыпов благополучно исчезнувшие замуж, или — провинциалки — бесследно сгинувшие на малую родину, или откинувшиеся в психушку (но эти как раз почти всегда в «Сайгон» возвращались).

В «Сайгоне» заключались и «внутренние» браки — всегда несколько двусмысленные, пьяно-случайные (кроме фиктивных), порой длительные и счастливые, хотя едва ли не все они рано или поздно закончились скандальным разрывом. Были также люди, любившие время от времени зайти в «Сайгон» разнообразно «пообщаться с молодежью», скажем, иные университетские преподаватели, — но эти были иерархически уже на предпоследней ступени, наравне разве что с «возвращенцами», некогда демонстративно и победоносно покинувшими «Сайгон», а затем после долгого отсутствия вернувшимися. Последних могла в наших глазах извинить разве что отсидка в тюрьме — все же, скорее, не частая.

И, наконец, случайные, разовые или двух-трехразовые посетители — этих полагалось презирать, по возможности — раскалывать на бабки, девиц из их числа (или пришедших с ними девиц) — оприходовать, и всё это как бы между делом, но все же давая неофитам и неофиткам шанс заинтересоваться, а значит, и задержаться в «Сайгоне», начав тем самым восхождение по здешней иерархической лестнице.

Мы с Вензелем ввели в сайгонский обиход понятие «чипа» — минимальной суммы, при наличии которой любой или любая с улицы могли встрять на вечер в компанию, поговорить, а главным образом, послушать, поучиться уму-разуму, быть сурово, чтобы не сказать грубо, но непременно остроумно раскритикованным (-ой), и вообще… Чип составлял семьдесят копеек (полбутылки крепленого вина) и был вычислен экспериментально: материнский рубль минус чашка кофе и пачка самых дешевых сигарет. Люди с рублем, двумя, тремя, случалось, и пятью, были, естественного, столь же желанны; но именно столь же — в этом и заключался фокус: величина скинутой на общий пропой суммы ни в коем случае не избавляла неофита (да и постоянного раба тоже) от непрерывных насмешек и понуканий. Случались, бывало, и накладки: какой-нибудь «паренек с окраины» быстро и деловито избивал нас обоих в кровь, после чего удалялся. Мы, зажимая платками носы, возвращались в «Сайгон» и вели себя еще более нагло.