— Я даже не знаю, ругать вас или хвалить… С одной стороны — такую прорву работы благодаря этим финансовым вливаниям закрыли, даже фасад зимой умудрились оштукатурить и ямочный ремонт на улице Куракина провести, с другой… Ну как мне с вами быть, Георгий Серафимович? Я же за детей боюсь! Видеонаблюдение, что ли, поставить? Так боюсь нарушу вашу методу — инициации закончатся, а меня потом сожрут…

— Кто сожрет? — сделал стойку я.

— А вы зайдите как-нибудь в народное просвещение, вас там наш ненаглядный начальник ждет-дожидается…

— А и зайду! — нахмурился я.

— А вы не гусарствуйте и не хмурьтесь. Под ваш пяток инициаций уже два человека докторские по педагогике пишут, и вся любимая наша вертикаль годовые премии получает. Как думаете, что будет, когда вы в Мозырский магический колледж уйдете?

— Показатели упадут, — произнес я самое страшное проклятье. — Но то, что уйду — это далеко не факт.

— Уйдете, — сказала Гутцайт безапелляционно. — Как раз экзамены летом примете — и все, ауф видерзеен. Ну, нечего тут антимонии разводить — идите работайте. Изобретайте способ, как отметки восьмому классу исправлять будете! И вот, возьмите — пришло положение о конкурсе ученических научных работ, это по вашей части. У вас три недели — что-нибудь придумаете.

Я поднимался к себе на третий этаж с несколькими листками распечаток в руках и думал о том, что конкурс — это хорошо. А безапелляционный тон директрисы — это плохо. У меня возникло чувство, что она прямо намекнула: не уйду сам — уволит. Эх, и я ее прекрасно понимал. Как говорил один из моих любимых персонажей интернет литературы: «Много хорошо плохо». Она хороший директор крепкой средней школы, и одна или две инициации в год — это просто замечательно, но…

Кашу маслом не испортишь? Это если в тарелку полкило сливочного не опрокинуть.

* * *

Честно говоря, я задумался. Остановился у дверей своего кабинета с этим положением о конкурсе, и пытался понять, что можно с него поиметь. Прикладная наука — это, в общем-то, не очень к гуманитариям. По крайней мере — не на школьном уровне. С другой стороны, есть кое-что наглядное и на обывательском уровне понятное: социология и социологические опросы, можно — с уклоном в злободневность и подростковую психологию… Только с кем браться-то за дело? Кузевич-то мой, и Легенькая уже с начала четверти магию изучают… Восьмиклашки есть толковые, но рановато пока за остросоциальные темы с ними браться — не потянут!

— Сука, сука, сука! — услышал я из мужского туалета знакомый голос, а потом раздался звук удара и громко хлопнула дверь туалетной кабинки.

Педагогический инстинкт мигом бросил меня в сторону уборной, благо — мой кабинет располагался к этому заведению близко. Я ворвался туда наготове: мало ли, лупят кого, или кто-то упал, травмировался, ударился… Ан нет! Над умывальником навис Ляшков — десятиклассник, с которым я познакомился во время первой игры " в дирижабль", он еще у доски снаряжение выброшенное вычеркивал. Честно признаться — за эти две четверти он из откровенно толстого парня превратился в этакого крепыша: сказывалось влияние Вани Кузевича и спортсмена-Вадима с бандой. Ляшков, кажется, ходил в тренажерку, и даже бегал по утрам, так что у него всерьез уменьшился живот, и на фоне обозначившейся талии проявились широкие мужские плечи. Если добавить к такой целеустремленности сангвиническую неунывающую натуру и неплохие интеллектуальные способности — он мог далеко пойти. И тем страннее было видеть его в откровенном унынии!

— Ты чего — руку раздолбал? — я увидел его разбитые костяшки пальцев. — Пойдем, Юр, ко мне, залепим пластырем. Давай, не дури. Пойдем!

Ляшков скорчил рожу, потряс правой рукой, роняя капли крови и сказал:

— Вы только никому не говорите.

— Я-то никому не скажу, но дверь надо будет починить. Вон — смотри какая вмятина в сайдинге. Сходим потом к Элессарову, попросим запчасти. Так? — надавил голосом я.

— Так… — Ляшков ведь был неплохим парнем, и понимал что накосячил.

В кабинете царила тишина и пустота — первая смена уже ушла, вторая до меня пока не добралась. Я достал аптечку, обработал раны пацана перекисью, потом — запшикал купленным в сервитуте ультрапантенолом, заклеил пластырем и сказал:

— Что, тема номер раз заела, Ляшков?

— А? В каком смысле — «номер раз»? — Юра сделал вид что не понимает.

— А есть какая-то другая тема, о которой любой мужчина младше тридцати думает каждые полчаса? Да и старше — тоже, от мужчины зависит. Хотя чего это я? Тебе сколько — шестнадцать? Значит — каждые пятнадцать минут, и то, если перед глазами не мельтешит. Если мельтешит — то постоянно.

— Это вы о девчонках что ли? — смутился обычно непробиваемый Ляшков.

— Ну не из-за алгебры же ты об дверь руку разбил, м? И чего ты обобщаешь, ты же нормальный парень! Не о «девчонках», а о «девчонке», да?

— Ну… Да, да! Понимаете, Серафимыч… Ну вот как так? У всех — отношения там, гуляют, ходят…

— Целуются, — усмехнулся я.

— Да! И не только! Наши девчонки со студентами мутят, парни — тоже подруг имеют! — он весь раскраснелся. — Один я как дурак! Что я — урод какой, что ли? Почему у всех, но не у меня?

— Погоди-ка! — я пощелкал пальцами, пытаясь поймать эту мысль. — Что-то такое я уже где-то… Ага!

Я посмотрел на распечатку с конкурсным положением, потом — на Юру Ляшкова и широко улыбнулся: был у меня опыт в той, прошлой жизни, на заре педагогической карьеры. Две хорошие девочки сетовали, что всех их одноклассницы якобы живут полной жизнью — встречаются с парнями, имеют какие-то сторонние источники дохода, и вообще — состоялись как взрослые дамы, а вот сами они нецелованные ходят! И я тогда предложил им провести социологическое исследование — на злобу дня! Почему бы не обыграть эту тему с Ляшковым?

— А хочешь — научный подход? Скажи, а девчонка, которая тебе нравится — она толковая? Если мы ей за десятку по обществоведению за четверть предложим в научной работе поучаствовать, она как, согласится?

— О, да! — обрадовался он. — Да вы ее знаете!

— Ясное дело — знаю, я тут уже полгода работаю. Так, Ляшков, садись, бери в руки листок, ручку и пиши…

— Что — пиши? — удивился он,