Страх.

Давид Боровский страх этот визуализировал в «Доме на набережной».

«Отец, – отмечал Федор Варпаховский, – так никогда и не освободился – я с ужасом видел это – от подсознательного ожидания нового ареста». «Папа, – говорит его дочь Анна Варпаховская[3], – был настолько травмирован, лагерь так сильно ударил по нему, что он боялся быть арестованным вновь». Анна рассказывала, что она поначалу обиделась на драматурга Самуила Алешина, сказавшего, что он «никогда не видел более испуганного человека, чем Варпаховский», но по прошествии времени признала, что это, «наверное, правда: жуткий страх жил в нем всегда».

В книге «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург вспоминает об одном из своих друзей, который ждал ареста, а его все не арестовывали. А он все ждал и ждал. И остаток жизни прожил на свободе, «контуженный страхом».

Страх страхом, но вот вам поступок Варпаховского.

8 мая 1968 года он отправил в Комитет по Ленинским и Государственным премиям СССР в области литературы, искусства и архитектуры при Совете министров СССР письмо следующего содержания:

«Уважаемые товарищи!

В связи с публикацией решения Комитета о выдвижении спектакля «Оптимистическая трагедия» на соискание государственной премии, я считаю своим долгом заявить следующее. Выдвижение моей кандидатуры в качестве одного из соискателей я рассматриваю как большую честь для себя. Вместе с тем я не могу не отметить, что равноправным автором спектакля является художник Д. Л. Боровский, которому постановка во многом обязана тем хорошим, что в ней содержится. Поэтому я считал бы несправедливым обсуждение моей кандидатуры без кандидатуры своего соавтора.

С искренним уважением.

Режиссер Малого театра».

И – подпись.

Документ, стоит заметить, уникальный. Варпаховский, рассматривающий «как большую честь» выдвижение своей кандидатуры в качестве одного из претендентов на новую, можно сказать, премию (она была учреждена ЦК КПСС и Советом министров СССР в 1966 году и в какой-то степени стала преемницей Сталинской премии), фактически отказался от ее получения, назвав «несправедливостью» отсутствие в списке создателей «Оптимистической трагедии» художника Давида Боровского.

Поступок, что и говорить.

Давид, события вовсе не сравнивавший, записал спустя несколько лет после письма Варпаховского: «В 1935 году Рихард Штраус, президент Имперской музыкальной палаты на тот момент, отказался снять с афиши предстоящей премьеры его оперы “Молчаливая женщина” имя либреттиста Стефана Цвейга, преследуемого нацистами. А вслед за этим возмущенный травлей Цвейга и запретом оперы покинул пост президента и написал Цвейгу письмо, в котором предложил ему написать новое либретто для новой оперы. Для этого понадобится не менее двух лет. А за это время с нацистским режимом будет покончено…»

Борис Курицын считает, что Боровского убрали из списка, потому что он уже тогда считался подозрительно «авангардным».

Госпремия Боровскому была присуждена уже в Российской Федерации: в 1998 году – 20 лет спустя после эпизода с «Оптимистической трагедией» – с формулировкой «за сценографию спектаклей 1990–1996 годов».

Последние три года жизни Леонид Викторович, по воспоминаниям сына, «страдал сильнейшей депрессией и уже с трудом заставлял себя работать». С гордостью показывал Федору последнюю полосу «Правды»: и рубрика «Сегодня в театре» свидетельствовала о том, что в этот день в Москве шли одновременно пять поставленных им спектаклей!

Возвращение Леонида Викторовича, человека с колоссальным (он окончил филологический и юридический факультеты) образованием в профессию, от которой он был отлучен почти на два десятилетия (лагерные спектакли и спектакли в Магадане – не в счет), превратилось в триумф несломленного человека. 10 января 1940 года он заметил в письме из лагеря: «Все огорчения и невзгоды рассматриваю и сопоставляю со Вселенной и Человеком с большой буквы. Все тогда представляется ничтожным, мелким». И – шутил: «Почему я выжил на Колыме? Потому что был легкомысленным».

Поражение в правах, не позволявшее проживать в ряде городов, не помешало Варпаховскому вернуться в репетиционное кресло и ставить – поначалу в Тбилиси и Киеве, а затем и в Москве – спектакли, сразу же становившиеся важнейшими событиями в театральной жизни, а потом, по прошествии времени, получавшие статус «классических».

Леонид Викторович о своей лагерной жизни рассказывал мало… Как-то Давид не застал Варпаховского дома: увезла «скорая». Случился гипертонический криз, а врачи по ошибке определили что-то инфекционное. Боровский с Федором Варпаховским поехали его искать. Приехали в инфекционную больницу. Палата – коек двенадцать. Все пустые. Матрасы свернуты. На одной лежал едва пришедший в себя после уколов Леонид Викторович. Слабым голосом, вспоминал Давид, он произнес: «Ты знаешь, там, на нарах барака, мне снилась наша московская квартира. Торшер. Рояль. А сейчас все чаще снится барак…»

Лагерь, по воспоминаниям Анны Варпаховской, Леонид Викторович «стал видеть в своих снах незадолго до смерти. И почему-то один раз сказал: «Ненавижу театр!»

Римма Кречетова, отец которой был репрессирован, погиб в тюрьме, а потом его признали невиновным, считает, что когда «один, другой, третий, не озлобившийся на палача, складываются в общество, получается безнравственность»…

Боровский рассказал по этому поводу историю, свидетелем которой он оказался, когда Любимов решил ставить «Дом на набережной». Какие только имена этому Дому в народе не давали: «Катафалк», «Оскал Сталина», «Смерть шпионам», «Общежитие Кремля», «Кремлевское кладбище», «Каземат на Берсеневке»… Тогда, при подготовке спектакля, возникла идея записать несколько рассказов об этом самом доме. Тех, кто жил в нем в разное время.

Одним из первых приехал в театр Михаил Давыдович Вольпин. Писатель и соавтор Николая Робертовича Эрдмана. Оказалось, что он когда-то в том Доме проживал. Театральные радисты установили магнитофон на столике – перед большим письменным столом Любимова. По одну сторону от сидевшего в центре Юрия Петровича Михаил Давыдович, по другую – автор «Дома…» Юрий Валентинович Трифонов.

Вольпин, бывший зэк, начал свой рассказ издалека, из Сибири. Срок его ссылки кончался в 1937 году. И он мечтал о том, что, освободившись, обязательно домой поедет в мягком вагоне. Копил деньги. Такая вот была идея-мечта. И действительно, выйдя на свободу, он поехал-таки в мягком вагоне. Купе в таких вагонах на двоих. И вторым в этом купе оказался ехавший в отпуск начальник соседнего лагеря. Начальник был потрясен и долго не мог прийти в себя от того, что рядом с ним – в мягком вагоне! – едет зэк.

И вот Михаил Давыдович деликатно, даже с юмором, стал рассказывать про этого злодея, начальника лагеря. Помрачневший Юрий Валентинович не выдержал: «Позвольте, позвольте, но это же палачи». И Вольпин, по свидетельству Давида, ответил: «Ведь это случайно, что я зэк, а он палач. Наше общество настолько непредсказуемо и абсурдно, что могло случиться и наоборот: я бы стоял с винтовкой, а он – за колючей проволокой». Трифонов расстроился окончательно: «Вы хотите сказать, что нет никакой разницы?..» – «Ах, Юрий Валентинович, оставьте. В этой считалке “ене, бене,