– Подожди, я ничего не понимаю, какая больница? Что случилось?!

Анна не помнила, как доехала до Москвы – Севка ждал ее у вокзала. Он был весь черный от горя, и Анна, которая всю дорогу старалась ни о чем таком не думать, испугалась. Севка рассказывал, хлюпая носом и вытирая слезы:

– Ты представляешь, он сделал анализы, и они его сразу положили, а потом… Он не хотел, чтобы я тебе звонил, сказал, вы разошлись, но я решил – ты должна знать!

В клинике на Пироговке высокий врач в квадратных очках серьезно посмотрел на Анну и спросил:

– А вы ему кто?

– Она ему – всё! – влез Севка, и врач усмехнулся:

– Понятно. Ну что ж, ничего хорошего. Рак неоперабельный, от силы год. Впрочем, он сам все знает.

– Вы… вы сказали ему?!

– Да, он решил, что должен знать. Пойдемте, я провожу.

Анна шла по коридору в полном оцепенении: как… год?! Что это значит – год?! Как это может быть? Этого не может быть. Сергей лежал весь в каких-то капельницах, бледный до синевы, с кругами под глазами. Она села на краешек постели, попыталась улыбнуться. Он взял ее руку:

– Ты пришла…

– Конечно. Индейские женщины не бросают своих мужчин в беде!

– А я… еще… твой мужчина?

– Да.

– А как же?

– Ничего не было, я соврала.

– Нинья, девочка моя…

Он отвернулся и закрыл лицо рукой. Анна поцеловала его в холодную щеку, потом в губы, стараясь не задеть пластиковые трубки – сердце ее разрывалось от горя и… любви. У нее внутри словно лопнул какой-то болезненный нарыв, и любовь, в которую она не хотела верить, наполнила ее всю как сосуд, до краев! И перелилась через край.

* * *

Димка маялся на свадьбе: уже сто раз кричали «Горько!», произносили тосты, танцевали, хохотали, кто-то уже лежал лицом в салате, а он все никак не мог выбрать момент, чтобы смыться. Слава богу, вчера матери с Иркой было не до него, а сегодня тем более, но мать все же улучила момент и поймала его за руку:

– Посиди со мной. Что с тобой происходит в последнее время?

– Мам, да ничего не происходит.

– Ты что, в институт не ходишь? Звонила какая-то Маринка, спрашивала, не заболел ли ты.

– Каринка, староста. Ну, пропустил пару раз, подумаешь…

– Или ты что? Не хочу учиться, хочу жениться?

– Все может быть! – Он вдруг развеселился.

– Да что ты такое говоришь! Нет, хватит с меня пока Ирки! Давай ты доучишься, а потом уж…

– Мам, да не собираюсь я жениться, что ты всполошилась! Институт я не брошу, не бойся. Просто у меня сейчас… индейское лето!

– Какое лето?

– Индейское. Ну ладно, мам, пока! Я пошел! Ты не волнуйся, я на даче поживу, ладно? Там хорошо!

Мама смотрела на него, качая головой, он послал ей воздушный поцелуй и сбежал. Анна не отвечала на звонки со вчерашнего вечера – равнодушный женский голосок твердил ему по-русски и по-английски, что «аппарат отключен или находится вне зоны доступа». Он уговаривал себя, что объяснение самое простое – сели батарейки, кончились деньги, она забыла включить, но внутри все мелко дрожало от страха. Наконец, когда он уже был на вокзале, она откликнулась.

– Почему ты не отвечаешь на звонки? Анна? Это я, Дима!

– Дима… А ты где?

– Я уже на вокзале. Сейчас приеду.

– Хорошо. Я тебя тогда подожду. Ты меня проводишь, ладно?

– Куда… провожу? Ты что, ты уезжаешь?

– Я жду тебя.

Когда Димка прибежал к дому, Анна сидела на крыльце, рядом рюкзак и этюдник – уже собралась. У нее было бледное, несчастное лицо и чужие глаза. Он сел рядом, потянулся обнять, поцеловать – она не откликнулась.

– Объясни, что случилось?

Анна объяснила.

– Ты понимаешь, что я должна быть с ним? Как я могу его оставить?

– И мы не будем видеться? Совсем?

– Как ты себе это представляешь? Я не смогу, прости!

– Значит, ты его любишь. Вы просто поссорились, а тут я подвернулся…

– Дима, все не так.

– А как?

– Послушай, ну что сейчас об этом говорить! Как есть, так есть.

– Я не смогу без тебя…

– Сможешь. Ты молодой, здоровый, ты справишься!

– А ты?

– Что я?

– Ты справишься?

– Не знаю.

У Димки было такое потерянное выражение лица, что Анна – хотя совсем не собиралась ничего такого делать и даже заперла дом, – Анна спросила, глядя в его полные отчаянья глаза:

– Хочешь сейчас? Последний раз? Пойдем!

Они любили друг друга на старом продавленном диване – последний раз, – и не было любви слаще. И не было горше. Он не хотел отпускать ее и все шептал совершенно по-детски:

– Пожалуйста, пожалуйста, не оставляй меня! Не оставляй… Я умру…

– Не мучь ты меня! Я не могу…

И Анна заплакала – она, которая последний раз плакала шестнадцать лет назад на похоронах отца, которая не верила в любовь, считая ее сентиментальной выдумкой романтичных барышень, условностью, эвфемизмом, под которым каждый подразумевал свое: вожделение, привычку, жалость, страх одиночества. И вот теперь у нее просто разрывалось сердце: как, как это возможно – любить сразу двоих? Потому что она любила и этого мальчика, что так жадно цеплялся за нее, и того мужчину, что там, в Москве, лежал под капельницей. Один в самом начале пути, другой – в самом конце, а между ними она, словно Парка, держала в руках нити двух жизней. Они молча дошли до станции, молча ехали в электричке: Дима обнял Анну, она держала его руку, потом, когда сидевший напротив пассажир вышел, стала целовать его:

– Прости меня. Прости. Прости…

Уже на вокзале, прощаясь перед метро – дальше она хотела ехать одна, – Анна попросила, заглянув в глаза:

– Я тебя очень прошу. Ты… удержись, ладно? Пожалуйста. Пусть все будет хорошо. Я хочу, чтоб ты был счастлив.

– Без тебя? – Он усмехнулся, хотя в глазах застыла тоска.

За один день – Анна видела – он повзрослел так, как у иного не получается за годы.

– Можно я буду тебе звонить?

– Не надо. Пожалуйста, ну пожалей ты меня!

– Тогда ты звони мне… хоть иногда. Просто набери номер – я буду знать, что это ты.

– Я не обещаю. Иди, милый. Береги себя.

Ему было так больно, как никогда в жизни. Не помнил, как добрался до дому, как оказался на привычном своем диванчике, из которого давно вырос. Напротив – в ногах – висела на стене акварель, написанная Анной: два яблока на зеленой скатерти. Зашла мама, стала говорить что-то – он не слушал, поддакивал и кивал, не понимая ничего.