Мимо с включенными огнями, но без сирены, найдя брешь в потоке движения, призраком пронеслась «Скорая помощь».

– Но утром-то, надо полагать, последовали извинения? – поинтересовался Эндрю, сам толком не понимая, почему решил сыграть адвоката дьявола.

– Не совсем. Я попыталась с ним поговорить, но он только корчил физиономию, как всегда, когда у него похмелье, а в таком состоянии принимать человека всерьез трудно. Да и смотреть страшно. Вид как у незадачливого пчеловода. Мы бы, конечно, разобрались со всем сегодня вечером, если бы мне не пришлось тащиться на этот дурацкий обед. Я и задержалась так долго только из-за тебя. В общем, хуже не придумаешь, да?

– Так обычно и бывает. – Интересно, подумал Эндрю, заметила ли Пегги, как широко он улыбнулся, когда она упомянула, что задержалась на обеде только из-за него.

– Хм, как думаешь, Мередит и Кит все еще в ванной? – Пегги поежилась. – Уф, даже думать не хочется.

– Точно, не хочется.

– И однако ж, ничего не могу с собой поделать. Как представлю, что они там пыжатся…

– Господи, пыжатся?

Пегги хихикнула и взяла его под руку.

– Извини, не надо было, да?

– Конечно, не надо было. – Эндрю откашлялся. – Должен сказать, одному с ними совсем тоска. Хорошо, когда есть с кем поговорить… ну, знаешь, поделиться…

– Даже несмотря на то, что из-за меня тебе приходится думать об этом? – спросила Пегги.

– Ладно, это не в счет. – Эндрю так и не понял, почему сердце застучало вдруг непривычно сильно. И почему он прошел пешком целых три лишних остановки, хотя мог бы сесть уже на автобус и ехать домой.

– Вспомнила. – Пегги застонала. – Стив обещал написать для меня песню с извинениями и исполнить на своей дурацкой гитаре. Даже думать об этом не хочу.

– Хмм, что ж, еще не поздно вернуться к Кэмерону. Как раз успеем к пудингу, – предложил Эндрю, и Пегги снова толкнула его локтем в бок.

Секунду-другую они молчали, думая каждый о своем. Вдалеке взвыла сирена. Возможно, это была та самая «Скорая помощь», которая чуть раньше беззвучно пронеслась мимо. Возможно, парамедики связывались с кем-то по радио, узнавали, нужны ли они еще, и ждали ответа.

– Твои спать не будут, когда вернешься? – спросила Пегги.

Эндрю вздрогнул. Только не это. Только не сейчас.

– Диана может быть. Ребята уже должны бы лечь.

Они подходили к станции, на которой, похоже, Пегги предстояло сесть на поезд.

– Наверно, это плохо, – заговорил Эндрю наперекор голосу в голове, предупреждавшему, что этот разговор – не самая лучшая идея, – что иногда хочется как бы… сбежать от всего?

– Сбежать от чего?

– Ну, сама знаешь. От семьи… от всего.

Пегги рассмеялась, и Эндрю тут же дал задний ход:

– Господи, извини… нелепость, конечно… я не имел в виду…

– Нет, ты что, шутишь? Я постоянно об этом мечтаю. Какое блаженство. Можно было бы наконец заняться чем-то, чем всегда хотел. Я бы сочла тебя сумасшедшим, если бы ты об этом не мечтал. Сама полжизни, наверно, фантазирую, что бы сделала, если б не торчала здесь… а потом… Обычно эти воздушные замки разрушает кто-то из детей – или нарисуют что-то красивое, или как-то еще себя проявят… добротой, расположением, любопытством, и тогда сердце, кажется, готово разорваться от счастья и любви. А потом все снова проходит. Кошмар, да?

– Кошмар, – согласился Эндрю.

Они обнялись на прощание, и Пегги ушла, а Эндрю еще постоял немножко, глядя, как люди проходят через турникеты чередой пустых бледных лиц. Почему-то вспомнился утренний осмотр и Терри Хилл с его ножом, вилкой, тарелкой и стаканом. И вот тогда эта мысль ударила Эндрю с такой силой, что практически выбила дух: жизнь во лжи означает смерть.

Он подумал о том, как почувствовал себя только что, в тот короткий миг, когда его обняла Пегги. Этот мимолетный физический контакт не был формальностью, как рукопожатие при знакомстве. Не был он и неизбежным касанием парикмахера или дантиста, прикосновением постороннего в переполненном вагоне. Это был подлинный, настоящий теплый жест, и в те полторы секунды, что он длился, Эндрю успел вспомнить, что чувствуешь, когда допускаешь к себе кого-то. Он сам, по собственной воле, обрек себя на ту же, что и Терри Хилл, судьбу. Но может быть – всего лишь может быть, – есть и другой путь?

Одна из самых понятных и простых истин, познанных Эндрю за то время, что он занимался железнодорожным моделизмом, заключалась в следующем: чем больше ты гоняешь локомотив, тем лучше он бегает. При частом использовании паровоз начинает двигаться по путям с легкостью и эффективностью, возрастающими будто с каждым кругом. Однако в том, что касалось человеческих контактов, Эндрю можно было бы сравнить не со скользящим по рельсам локомотивом, а скорее с заржавевшим, выпущенным на замену рельсовому транспорту автобусу.

Расставшись с Пегги на станции, Эндрю едва ли не полетел домой, окрыленный внезапно открывшейся возможностью. В какой-то момент он почти решил развернуться, побежать за ней и выдать какую-нибудь потрясающую импровизацию: например, из брошенных вдоль железнодорожных путей коробок «Райбина» выложить фразу: «Я боюсь умереть в одиночестве и думаю, что это, наверно, странно, когда взрослые ищут друзей на склоне жизни, но давай все-таки попробуем?» В конце концов ему все же удалось удержаться от этих безумных порывов и пробежать полпути до дома. В магазинчике на углу были куплены и одна за другой выпиты четыре банки польского лагера, в результате чего утро началось с похмелья. Эндрю заставил себя подняться и поджарить пару кусочков бекона, одновременно прослушав (пять раз подряд) «Ты рядом» в исполнении Эллы и Луи Армстронга в записи 1956 года. Каждый раз, как только вступал вокал, Эндрю пронзало то чувство, которое он испытал, когда Пегги взяла его под руку. Зажмурившись покрепче, он видел ту улыбку, которую она подарила ему, когда они отстранились друг от друга после объятия. Взглянув на часы, Эндрю решил, что есть время для еще одного прослушивания, но, когда подошел к проигрывателю, чтобы опустить иглу, злосчастные звуки «Голубой луны» ворвались вдруг в голову с такой ясностью и чистотой, словно шли от пластинки. Нет, нет, нет! Только не сейчас. Он снова запустил «Ты рядом», поставил иголку на край пластинки и, крепко зажмурившись, прижался ухом к динамику. Но уже в следующее мгновение раздался пронзительный вопль, и Эндрю, открыв глаза, увидел, что по комнате расплывается сизый дым, а сигнал тревоги вызвал безнадежно кремированный бекон.

Идти на работу было еще рано, и Эндрю сел к компьютеру с двумя чашками чаю, рассчитывая облегчить похмельные мучения и делая по глотку попеременно из обеих чашек. Вопрос стоял так: что нужно сделать, чтобы закрепить дружбу с Пегги и поднять их отношения на уровень более высокий, чем простое пребывание на работе. Уже первая мысль – пригласить на кофе или предложить совместный поход в кино – выбила Эндрю из зоны комфорта. А как же он любил эту зону. То был мир, где хрустяшки со вкусом маринованного лука рассматривались как образец кулинарного экспериментирования высшего уровня, а коммуникативные игры карались смертью.