– Что?

– Никому о письме не рассказывай. – Тон месье Патинода был спокойным.

– Почему?

Он посмотрел на Натали, потом отвел взгляд и снова перевел на нее. Он сделал длинную затяжку и выпустил дым колечком.

– Потому что я так сказал. – Его слова были чеканны, как марш упорных, исполнительных солдат.

У Натали чуть не сорвался с языка протест. Хотя она не знала, с чем именно спорит, разве что с самим фактом запрета и манерой запрета.

– Это слишком рискованно, – поспешил он добавить, будто боялся забыть это упомянуть. Губы его раздвинулись в улыбке, но она не достигала глаз. – Ты должна оставаться в безопасности. Даешь мне слово?

– Обещаю никому не рассказывать.

– Хорошо. – Месье Патинод стряхнул пепел в пепельницу. – И еще я считаю, что тебе стоит взять отпуск до конца недели. Оплачиваемый. Кируак тебя подменит до воскресенья.

– Зачем? – в ее голосе было больше отчаяния, чем она хотела бы показать. Она собиралась рассказать ему о месье Перчаткине, но теперь была рада, что не стала; узнай он, что она села в трамвай, преследуя подозреваемого, мог бы вообще перевести ее на другую рубрику. – Я не хочу терять эту работу, месье Патинод. Я настроена на то, чтобы писать эту колонку, и писать ее хорошо.

– Не потеряешь, – сказал он, поднимая руку. Он пыхнул сигаретой и положил ее на краешек пепельницы. – Ты идеальный начинающий журналист, уверяю тебя. Это просто временные меры.

Натали не хотела брать отпуск, но все же кивнула. Месье Патинод – папин друг, и он пытается ее защитить; он знает больше ее о таких вещах.

– И если придет еще одно такое, – продолжил месье Патинод, – отдай его мне. Это письмо я передам в полицию. Я предпочел бы, чтобы ты оставалась анонимной.

И снова он был прав.

– Когда я вернусь на работу в понедельник, стоит ли мне подробнее описывать, как он сказал? Это довольно неприятно…

Месье Патинод покрутил очки за перемычку.

– Вообще да, стоит, думаю, читатели проглотят это с жадностью.

Она сглотнула комок в горле. Это не тот ответ, которого она ожидала. И не та манера, которой она ожидала. Она раздумывала над тем, сказать ли ему про месье Перчаткина, спросить его мнения как опытного журналиста. Теперь она точно решила ничего не говорить о нем.

– Merci, – сказала Натали, опуская глаза на сумку, чтобы застегнуть ее. Подняв голову, она поймала взгляд месье Патинода – такой, который сложно понять: странный – но он вообще был странным человеком; пронизывающий – но он явно был склонен к таким взорам; любопытный – но он журналист, а журналисты все любознательны.

И все же.

Это было всего лишь мгновение, но что-то в его выражении лица подсказало ей, что ему известно гораздо больше, чем он говорит.

Следующим утром Натали отправилась в морг из-за собственного любопытства, а время, которое обычно тратила на написание колонки, провела вместо этого в Лувре. Несколько дней она будет притворяться, что ничего не изменилось.

Инструкции месье Патинода означали именно это. Она и правда не хотела тревожить маму, но приказ ее тяготил: снова обман.

Ее это уже порядком утомило. Видения, последующее напряжение оттого, что свои способности нужно скрывать, а теперь еще эта угроза от Темного художника. Ради чего? Она могла бы сейчас смотреть на океан, разделяющий Францию и Англию, а не через стекло, которое отделяло живых от мертвых.

К счастью, мама гуляла с подругой-швеей, когда Натали вернулась домой пообедать. По крайней мере, сегодня ей не придется притворяться, будто она вернулась из редакции. И так уже плохо, что ей пришлось выйти из дома утром в брюках, чтобы все выглядело как обычно. Чем меньше ей нужно соблюдать маскарад, тем лучше.

Натали переоделась в свои нормальные вещи, взяла обед – холодный томатный суп с козьим сыром – и понесла его вниз, чтобы разделить с Симоной и Селестой, как и обещала.

– Она уснула, – прошептала Симона, открыв дверь. Селеста лежала на диване, уменьшенная копия Симоны, только с темно-карими глазами, скрытыми сейчас нежными веками, а на лбу ее лежала сложенная в несколько раз влажная ткань.

– В этот раз ей хуже. Каждый раз, когда поднимается температура, она не снижается все дольше. Эта держится уже третий день. И она еще на боль в животе жалуется.

Симона поцеловала Селесту в щеку, проходя мимо. Девочка заворочалась, на фарфоровом личике мелькнула гримаса боли. Она открыла глаза ровно настолько, сколько требовалось на произнесение сонного приветствия Натали, а потом повернулась на бок и снова уснула.

– Я… я не знала, что она так сильно больна, – сказала Натали. – Помню, что ты говорила об этом, но я не думала, что все так…

– Печально, да? Эта болтливая зайчишка – и с покрасневшим лицом, и спит все время, – Симона покачала головой. – Никто не знает, что с ней, только то, что ей на время становится лучше, а потом снова плохо.

– Она поправится раз и навсегда, – сказала Натали, потому что Симоне нужнее всего сейчас надежда, а не напоминание о неизвестности.

Они сели за стол вдвоем, принявшись за суп и вполголоса беседуя, пока мама Симоны не вернулась с рынка. Мадам Маршан, уставшая, но приветливая, была очень благодарна за суп для Селесты.

Вскоре Натали и Симона уже ехали в омнибусе к музею восковых фигур. Луи так хотел, чтобы Симона увидела новую экспозицию, что подарил ей два билета: для нее и Натали. Он хотел, сказала Симона, чтобы она описала ему свои впечатления, а не идти туда вместе с ней.

– Он собирается написать стихотворение о наших реакциях, – сказала Симона шепотом, будто кто-то в омнибусе знал Луи или его поэзию.

Они последовали за четырьмя другими посетителями под арку с надписью «Музей Гревен». Восковая фигура известной танцовщицы указывала дорогу.

Натали и Симона бродили по комнате, полной исторических персонажей, знаменитостей и художников. Симона зевнула, когда они приближались к сцене на тему кабаре.

– Уже скучно? – поддразнила ее Натали. – Я думала, кабаре не бывает скучным.

– Не в этом дело, – ответила Симона. – Я просто не выспалась.

– Я – тоже, – Натали сдержалась, хотя ей очень хотелось рассказать о письме от Темного художника.

– После Мирабель, месье Перчаткина и рассказа твоей тети про крестильную купель, священника и монашку… – Симона умолкла, закатывая рукава. – Я широко раздвинула шторы, чтобы свет уличных фонарей лился в окно. Чересчур много мыслей в моем буйном воображении.

Натали помедлила, перед тем как ответить. Что-то не сходилось.

– Я не очень понимаю, – начала она, осторожно подбирая слова. – Помню, как пересказала тебе историю про купель… – ужас накрыл ее, пока она выговаривала следующее предложение: – и не помню, чтобы тетя Бриджит мне ее рассказывала. Как я могла пересказать тебе историю, которую сама теперь не помню?