Симона наклонила голову.

– Это было на днях, когда ты ходила к ней без мамы.

Натали уставилась на Симону, пытаясь понять, шутит она или нет. Но ее поведение было серьезным, почти мрачным, и в глазах не было озорства.

– Я помню, что была в лечебнице, – сказала Натали, вспоминая, как она проходила недавно в те двери. – Но я… я не помню разговора с ней.

Симона смотрела на нее не моргая. Она изучала лицо Натали, а потом произнесла:

– А что ты вообще помнишь?

– Она заплетала волосы, говорила о своих соседках. Обычно она говорит о своих снах. В тот день не хотела, потому что ей приснился кошмар, который был ей слишком неприятен. А потом… – А что потом? Провал, как будто в книге пролистываешь пару страниц. Следующим, что она помнила, было то, как она спешила домой на омнибусе. Она пересказала все это Симоне, которая дополнила историю недостающими в памяти Натали деталями, которые от нее же и услышала пару дней назад.

Натали сглотнула.

– Я в последнее время стала забывчивой. Дело не только в том, что я купила цветы и забыла как. Я однажды пошла ночью на крышу, чтобы написать письмо Агнес и сделать запись в дневнике. И не помню, как вернулась в комнату потом, но проснулась в своей кровати. И еще я не имею ни малейшего понятия, что именно я написала Агнес, и когда я перечитала свой дневник, то не узнала написанного. А теперь еще вот это.

Симона положила руки на плечи Натали.

– Мне кое-что сейчас пришло в голову, – сказала она и прикусила губу, перед тем как продолжить. – Вчера ты мне рассказывала про то, как ходила к тете Бриджит, а сегодня этого не помнишь. Ты купила тогда цветы для мамы, стоя в очереди в морг, – в тот самый день, когда увидела Одетт, – а потом не знала, как они у тебя оказались. Не удивлюсь, если этот провал в воспоминаниях на крыше случился прямо после того, как ты увидела жертву номер два.

Мысли в голове Натали замедлились; ощущения были как перед засыпанием, за секунду до того, как проваливаешься в сон.

– Они и правда все были по времени рядом с посещениями морга и видениями. Я думала, это просто… просто из-за общего напряжения.

И ее мысли снова ускорились, очень быстро.

Ее пронзил холод с головы до ног, и слова отдавались эхом в голове, когда они срывались с ее губ:

– То есть каждый раз, когда у меня видение, я теряю воспоминание.

Симона сделала шаг назад, тело натянуто как струна.

– Это… это так и есть, видимо. Почему мы раньше не увидели этой связи?

– Может, на каком-то темном, глубинном уровне я подозревала, – «но не могла себе в этом признаться». – Не знаю, знала или нет. Я не знаю, не знаю.

– Ну, единственный способ убедиться – посмотреть, будет ли это повторяться, – сказала Симона, вытаскивая из прически шиньон, – но не могу придумать никакого другого объяснения.

Если будет повторяться.

«Если».

– И, – добавила Симона, – может, это лишь временно. Воспоминания к тебе могут вернуться со временем. Это возможно.

– И еще возможно, что не вернутся, – и ее разум будет наполнен обрезками, как гирляндами бумажных кукол? Этого ей не надо.

Симона повернулась к экспозиции.

– Если даже так, то разве это настолько ужасно? Не очень удобно – да, но забыть, что ты купила цветы, не так уж разрушительно. Пожилые люди тоже такое забывают наверняка.

– Это как-то пренебрежительно, – будто Симона хотела, чтобы потеря памяти была не более чем малозначительной деталью. И вдобавок она повернулась к Натали спиной. – Особенно если это происходит не с тобой.

– За невероятную способность иметь видения я легко отдала бы пару воспоминаний.

Уши Натали горели. Это не какое-нибудь представление. Речь о ее рассудке.

Они прошли в следующий зал вместе с небольшой толпой. Как только Натали увидела, что там, ее конечности окаменели. Она не могла двинуться. Ощущение было таким, будто она из девушки превратилась в укорененное дерево.

Там во всех ужасающих подробностях в воске были воспроизведены тела жертв номер один и номер два, Одетт и навеки безымянной второй девушки, на плите морга. Сцена также включала в себя витрину и – по другую ее сторону – пару, рука об руку, глядящую с нездоровым интересом, в котором читалось одновременно и отвращение, и нежелание отвернуться.

– Тебе верится? – проговорила Симона, которая, как Натали только сейчас заметила, наблюдала за ней.

– Нет, – сказала Натали ровно, выдавив легкую улыбку. Она вырвала свои ноги-корни из земли, чтобы подойти ближе. Каждый порез на их лицах был скопирован в точности.

– Они это представили только пару дней назад. Я так надеялась, что ты не увидишь рекламные плакаты. Луи был прав. Очень реалистично, да?

Натали много раз бывала в этом музее, как и в морге, еще до того, как стала писать для Le Petit Journal. Она видела воспроизведенные сцены преступлений и китайский театр теней, фокусников и реконструкции сражений времен Наполеона. Пару лет назад по улице торжественно провозили целую свадебную процессию, состоявшую целиком из восковых фигур. Что угодно могло стать экспонатом в музее Гревен; что бы публику ни заинтересовало, она получала здесь. Что заставляло людей покупать газеты, то принуждало их приобретать и билеты сюда. Так что она могла бы и догадаться.

«Как знать, – подумала Натали, – может, и сами жертвы приходили сюда до того, как погибли. Или даже в сам морг, чтобы поглазеть на трупы, к которым потом присоединились». Она вздрогнула от этой мысли.

– Даже слишком реалистичные, – неужели ее собственную колонку использовали как источник информации при создании этого? Она задумалась, изучал ли художник, отливший фигуры, фотографии из морга, показывал ли месье Ганьон ему официальные снимки. Или, может, художник стоял там, в демонстрационной комнате, и делал зарисовки. – Почему… почему ты хотела мне это показать?

– Чтобы ты увидела то, о чем пишешь, что переживаешь, глазами художника. Как говорит Луи, это место – как газета, только с картинками, – сказала Симона. – Я подумала, что тебя это может впечатлить, показаться интересным.

Натали не ответила. Она чувствовала, как краска заливает ее щеки.

– Я хотела спросить, – сказала Симона, – что ты написала в письме в полицию: что-нибудь про перчатки и декоративный столик? А, и то, что ее имя Мирабель, конечно, да?

– Я в этот раз ничего не писала в полицию, – сказала Натали.

Симона вскинула бровь.

– А, ну когда соберешься.

– Я и не буду. – Она приняла решение в тот же момент, как произнесла это. – Я больше не буду это делать. Я… я не могу.

– То есть…

– То есть я устала от отвратительных видений, постоянных сомнений, обмана, осознания, что смотрю глазами убийцы, чувствую то, что чувствует он, и произношу его слова, все это, – «включая письмо с угрозами моей жизни». – Я не собираюсь жертвовать при этом кусочками своей памяти. Это как терять рассудок, Симона.