Брайт чувствует ярость, подобную той, что испытывал Рейв Хейз после взрыва в библиотеке, и очень надеется, что прямо сейчас он там сидит и молча ненавидит некоего невидимого врага. Сидит и не понимает, кому сворачивать шею.

Брайт достает свой мини-проигрыватель и выдергивает из него наушники. Выкручивает ручку громкости так, что встроенный динамик, надрываясь, хрипит, и библиотеку окутывает музыка. Прекрасно. Теперь Брайт берет мягкий карандаш, нож и начинает строгать. В этом занятии есть что‐то медитативное. Удар – кончик заостряется, еще удар – подтачивается с другой стороны. Раз… раз… раз…

– Раз… два… три… четыре… – И голос срывается. – Раз… два… три… четыре… пять… – Она резко втягивает воздух и закашливается от пыли, царапнувшей горло. Карандаш ломается, можно начинать все с начала.

Брайт не представляет, как это – дышать долго, только голова начинает кружиться и саднит в горле. А еще продолжает выплескиваться злость. Наточенный карандаш царапает бумагу, он острый и оставляет хорошую, яркую линию. Маслянисто блестит на желтоватом листе. Штрихи неровные, неумелые, но Брайт и не готовит выставку. Она штрихует неправильно, крест-накрест. Детали обводит с отчаянным фанатизмом дилетанта, тени накладывает как попало, но это высвобождает негатив. До чего хорошо, до чего приятно.

– Раз… два… три… четыре… пять… шесть… ЧЕРТ… семь! – И штрихует как сумасшедшая, пока грифель не ломается.

Карандаш летит в стену, и в стороны разлетаются возмущенные книги по этикету. Раз, раз, раз! Неловкое движение руки, Брайт попадает чувствительной точкой где‐то на локте во что‐то твердое и взвизгивает. Вспышка боли ослепляет, волнами расходится по всему телу и так же быстро утихает.

Брайт смотрит на листок. Судорожно глотает воздух и начинает рыдать. Она, как обычно, задумалась и рисовала что попало, что в голову придет. На рисунке, плохо узнаваемый, папа. А внутри становится так чертовски больно, будто кто‐то режет ножом, выпуская кровь. Почки-печень-сердце – все лопается, заливая полости. От рыданий закладывает уши и вибрирует тело.

– Какого хрена… – Она замирает от звука постороннего голоса. Легкие наполняет знакомый, но неуместный прямо сейчас запах морской воды или ветра. Или шторма. Или грозы.

Прочь-прочь-прочь, чертовы истинные со своим дыханием, своими промозглыми ветрами, своим океаном, век бы его не видеть.

– Ты не даешь… – начинает вытирать мокрое перепачканное тушью лицо, – мне писать… курсовую, – нависает над ней фигура. Мужские кулаки упираются в столешницу, руки напряжены так, что вздулись вены. – Какого хрена ты не на парах и вместо этого рыдаешь над паршивым рисунком? – повторяет гость, тыча пальцем в портрет Блэка Масона.

Вчерашний ожог на пальце почти зажил, видимо благодаря специальным мазям. Зато появился тонкий порез прямо над костяшкой. Изучение чужих пальцев на долю секунды отвлекает, а потом до Брайт начинает доходить, кто стоит прямо перед ней, будто это и так не было очевидно.

– Это все… – шепчет Брайт, – из-за тебя!

И бросается на Рейва Хейза с кулаками.

– Чертовы истинные! Ненавижу!

– Хотела бы я говорить всем, что мой папа самый сильный, – сипит Брайт.

Рейву кажется, что ее голос стал еще более бархатным, чем был. Она будто простужена, немного подрагивает от нервной лихорадки. Кажется, стоящая на столе чашка чая не греет, а это единственное, что Рейв может предложить. Это даже больше, чем он мог и хотел предложить, если говорить откровенно. Но девчонка была так напряжена, что он сам не мог связно думать.

Она сидит рядом с ним на кожаном библиотечном диванчике, а кажется, что прямо на его коленях. Просто ее тепла и запаха слишком много. У нее какието древесные духи, с нотками коры дерева или ореха макадамии. Не приторные, не слишком сладкие, не ванильные. Они напоминают осень. Сирена разве должна пахнуть так? Разве сирены не живут в воде, не вылезают на берег, обмотанные тиной, грязные и бледные, словно утопленницы? Значит, и пахнуть они должны непременно болотом.

Он думает об этом и слушает ее. Слушает и думает. Представляет, как Брайт Масон вылезает из болота. Думает и слушает. Слушает и думает. А хотел бы уйти совсем, но тогда же она не даст сосредоточиться на курсовой. Неужели весь выпускной год коту под хвост из‐за этой связи?

Одна только надежда, что неожиданно на него снизойдет любовь к Шеннен Блан или еще кому. Да хоть Бэли Теран, черт побери, но эту связь нужно разорвать. Но даже если так, то что потом? Как вырваться отсюда, будучи влюбленным в траминерку? Нет, паршивый план. Масон пусть влюбится в какого‐нибудь Энграма Хардина. Почему нет? Его все кругом любят! Или в декана! Еще лучше!

– Но папа очень слабый… Он сам сдался в руки чертовому Ордену. – Она усмехается, Рейв молчит. Это похоже на истерику, девчонка просто бормочет себе под нос несвязные предложения.

Крепко же ее приложила Мерла. Эта профессорша относится к иным с таким предубеждением, что могла бы, пожалуй, возглавить Орден, только фальшивая улыбка мешает. Чтобы возглавлять Орден или любое другое объединение, нельзя всем нравиться, а Мерла хочет именно этого. Она убеждена в своей доброте.

Ему странно слышать откровения Брайт, но ее, кажется, это вообще не волнует. Она просто хочет выговориться, и мешать ей не стоит. Рейв видит, что она не обращает на него никакого внимания, сидит, откинувшись на мягкую спинку дивана, упирается в нее затылком. Глаза закрыты, и розовые веки иногда подрагивают, будто девчонка спит. Ресницы кажутся длиннее и гуще, чем есть на самом деле, потому что намокли от слез. Не такие темные, как у той же Шеннен, не так аккуратно накрашены, как у какой‐нибудь Марион Порт. Обычные ресницы, которые просто обрамляют эти проклятые розовые глаза.

– Они пришли в наш дом со слезливой историей… и пообещали «денег на новое оборудование… учебу для дочки в лучшей академии»… Силы святые, лучшая академия? Первокурсники не говорят по‐пинорски! Не знают… Ты представь, на первой паре они разбирают, что такое лунный нож!

– И что? – хмурится Рейв.

Это первое, что он говорит с тех пор, как, покорный судьбе, упал рядом с Брайт на диванчик. Ему неприятна сама мысль, что он тут торчит, он не хочет провоцировать ее на продолжение разговора, но все равно провоцирует. Это глупо, очень глупо! Нельзя проводить с ней время, проникаться ее переживаниями, даже слушать! Ночью он снова станет охотником, а она – загнанной в нору лисой. Если высунет нос из дома, конечно.

– Это же… чему вас в школе учат? – восклицает она.

– В Аркаиме учат обращаться с лунным ножом еще в школе? – интересуется Рейв.

Он ломается, сжимает губы, но не может себя обмануть. Ему. Интересно. Это странное чувство голода до знаний о чем‐либо, кроме Траминера. Рейв хочет слушать про Аркаим, представлять, что он и сам однажды с гордостью скажет кому‐то, что там учат обращаться с лунным ножом даже детей. Он хочет думать, что однажды его сын – почему‐то даже такие мысли есть в голове – мог бы прийти из школы и рассказать про лабораторные, про уроки пинорского и еще сотни интересных вещей. Это все звучит как свобода.