– Да! Я ферментировала вереск в тринадцать, и это была часть школьной программы. Просто… лабораторная, что в этом сложного?

Самоуверенная, ядовитая, наглая! Всеми обиженный ноющий ребенок! Но Рейву это в ней нравится. Она не хочет казаться умной, у нее и правда есть жажда к знаниям, а не просто чистая кровь и гонор. Он и сам в душе хочет быть таким.

– М-м… – Рейв усмехается и качает головой. – Тебе явно тут не место.

Слова почему‐то больно режут, хотя Брайт и сама знает, что это чистая правда. А Рейву они приносят облегчение: он не совсем сошел с ума, он еще может сопротивляться. Ядовитая фраза, как холодный компресс к ожогу, успокаивает.

– Отец сам допустил это, – продолжает она, перестав возмущаться, снова возвращается в свой медитативный транс, будто оттуда ее может вырвать только отчаянный горячий спор. – Сначала он поверил… и впустил их в наш дом. Помог им получить разрешение на въезд в страну, якобы с научной миссией.

Рейв борется с тем, чтобы не дать волю бессознательной магии, которая поднимает в воздух чертовы пылинки, и они непременно складываются в какуюто ересь, он слишком расслаблен, чтобы все контролировать. Девчонка не в привычных очках, ей, кажется, запретили их носить в здании Академии. Он видит ее. Розовое золото, отпечатанное на сетчатке. А самое страшное тут то, что он точно знает: так же, как она гипнотизирует его своим голосом, он с легкостью завораживает ее одним взглядом. И нет бы радоваться, но Рейв напряжен, происходящее между ними противоестественно.

– Сначала они плакались, что умирают их дети. – Она говорит это легко, не задумываясь о том, что Рейв – такой же «ребенок Ордена». Ей не стыдно, потому что это только слова и ее саму ими ранили вдоволь. – Папа проникся этой проблемой. Он предложил сделать лекарство и выслать его, но Ордену не понравилось такое предложение. Они стали настаивать… мол, у нас лаборатория… у нас люди… ученые, они приходили каждый день. – Она замирает, широко открывает глаза и смотрит на Рейва. Ему становится не по себе от этого взгляда. – А потом меня у него забрали, и выхода уже не оставалось, – глухо произносит она.

Забрали. Все верно. Он помнит каждую деталь того вечера. Повязку на ее глазах, белое летнее платье не по погоде и босоножки. Фенечки на ее запястьях, смазавшуюся алую помаду и потеки туши. То, как она взрывала антикварные вазы и ругалась. Помнит, как опешил, как наблюдал за ней затаив дыхание. И помнит, как понял простое уравнение, которое предложил Масонам Орден.

Если Брайт сбежит – умрет Блэк. Если Блэк сбежит – умрет Брайт. Если Брайт умрет – умрет Рейв.

Старая добрая партия, в которой нет победителей.

– Почему ты меня пощадил на охоте? – невпопад спрашивает она, снова покинув плен своего горячечного бреда.

Глаза ясные, бледно-розовые с золотой окантовкой. Рыжеватые темные брови делают лицо контрастным, ярким. Нос покраснел, как и кожа вокруг глаз. А щеки совсем бескровные. Рейв не может отделаться от мысли, что девчонка – просто сгусток силы и света, это пугает. В ее власти куда больше, чем он может ей позволить.

– Я не знаю, – глухо отвечает Рейв. Лгать не собирается – быть может, только недоговаривать.

– Почему? – Она не унимается, разворачивается к нему корпусом, тянет руку и сжимает его запястье.

Рейв с шипением отстраняется, скидывает ее тонкие белые пальцы.

– Не. Знаю. Отвали. Не трогай! – Он угрожает и надеется, что звучит не трусливо. Никогда еще он столько не «играл». Напряжение нарастает слишком стремительно.

– Тебе противно со мной разговаривать, потому что я сирена? Или потому что я иная? – Она усмехается.

– Не понимаю, почему тебе не противно. Вы же святые мученики, – холодно интересуется он, кривит рот. – Вы несчастные угнетенные! Почему бы вам всем просто не разъехаться по своим углам, раз мы такие ублюдки?

– А как быть мне? Куда ехать мне?.. Если я сбегу – его убьют. Ловушка захлопнулась. – Она шипит. – Я сюда не собиралась, у меня есть родина, и я ее люблю. Не променяю ни на Аркаим, ни на Траминер. Как быть мне, Хейз?

– Почему ты спрашиваешь меня? – шепчет в ответ он.

Брайт просто смотрит на него не мигая.

– Ты отпустил меня… будто узнал. Ведь мой отец – в твоем доме? Это был твой дом, да? Меня притащили к тебе? Я знаю, что твой отец – глава Ордена, и мне показалось, что я была не просто в каком‐то штабе. Это было жилое помещение. Так?

Рейв невольно дергается от жгучего чувства в груди и горле. Чувствует сухость и горечь на языке. «Меня притащили к тебе…» – будто подарили лично ему. Перевязали бантиком и оставили под дверью, вот, мол, пользуйся! Брайт Масон, принадлежащая ему, – абсурд.

– Я не обязан отвечать.

– Пожалуйста… Он там? У тебя? Ты знаешь что‐то?

– О, давай без этого.

– Ты видел меня в вашем доме? Потому и отпустил?

Он понимает, что ей это важно, но не понимает почему.

– Какая разница?

Она снова начинает дрожать, и Рейв ощущает ее растерянность, досаду, скорбь и еще миллион тревожных чувств.

– Какая. Разница? – Он напряженно смотрит на ее дрожащие пальцы.

– Быть может… – Она судорожно втягивает воздух до боли в легких. – Если ты пощадил меня сознательно… будет чуть легче принять эту нашу идиотскую связь. Потому что… – Выдох до самого предела, так что напрягается живот. – Если со мной впредь что‐то случится… ты же единственный, кто придет на помощь.

– Не рассчитывай. – Он закатывает глаза и кривится.

Это отвратительно – чувствовать себя связанным. С иной. С сиреной. С каких пор они не существа, а люди?

– Рассчитываю, – упрямо качает головой Брайт. – Иначе ты умрешь, верно? Сомневаюсь, что ты этого хочешь.

– Плохо ты меня знаешь, Масон.

Он поднимается с дивана, мечтая уйти от нее подальше, и выходит за пределы облака ее тепла и запаха макадамии, останавливается, потому что хочет уколоть еще больнее, до зуда в ладонях. Сжимает кулаки. Она не должна говорить об их связи. О том, что его жизнь в ее руках. Не должна допускать мысли о том, что они могут сидеть и делиться переживаниями. Этого вообще больше не должно повториться.

– С чего ты вообще взяла, что я проявил милосердие и отпустил тебя? Может, у меня далеко идущие и более интересные планы?

Он равнодушно пожимает плечами и уходит, а Брайт чувствует себя снова чертовски одинокой.

Он залез Брайт в голову. Она больше не думает о расистах, сломанном грифеле или библиотеке. Не думает о том, что нужно учиться считать до семидесяти четырех. Она думает о Хейзе. Вероятность смерти совсем не так страшна, как их связь. Он будто все время за ней следит. Липкое чувство преследования и гремящие в голове слова «далеко идущие планы».