Стрельников привстал из-за стола, намереваясь не то убраться из заведения, не то атаковать кого-то еще, и тут Махмуд Тагиев, наконец, покинул свое место и, жестом приказав официантке принести еще чая, пересел на стул напротив пламенного оратора.

— Не помешаю, уважаемый? — с отменной вежливостью осведомился он, смахивая ладонью со скатерти невидимые крошки, и выложил на стол серебряный портсигар. — Прошу меня простить, но я невольно слышал то, о чем вы говорили со своим соседом. Я во многом с вами согласен, но кое с чем хотелось бы поспорить.

Стрельников некоторое время молча смотрел на него с таким видом, словно это не он уже целую неделю не давал посетителям кафе покоя, приставая с глупыми и небезопасными разговорами, а потом вынул из кармана футляр, извлек оттуда очки со слегка затемненными стеклами, нацепил их на переносицу и повторил осмотр, как будто боялся, что без этого оптического прибора упустил какую-то важную деталь в облике собеседника.

— Поспорить? — переспросил он почти трезвым голосом. — Что ж, извольте. В спорах рождается истина — так, по крайней мере, говорят, хотя я в это не верю. Так что вы можете возразить по существу затронутого мною вопроса?

Перед Тагиевым поставили новую чашку чая.

— Мне тоже, пожалуйста, — попросил бомбист Стрельников, умевший, по всей видимости, не только пить водку графинами, но и трезветь, когда это было необходимо.

Тагиев протянул ему открытый портсигар, Стрельников с благодарным кивком взял оттуда сигарету, и оба задымили, не спеша переходить к интересующему их делу, присматриваясь друг к другу и явно что-то прикидывая в уме. Потом они негромко заговорили; при большом желании старый Абдулла мог бы услышать, о чем они говорят, но такого желания у него не было: хвала Аллаху, в чужие дела он не лез никогда и не собирался делать этого впредь. Хорошо было уже то, что белобрысый бомбист угомонился, перестал кричать на все кафе и отпугивать клиентов. А если старый Абдулла что-нибудь понимает в людях, и если некоторые его догадки по поводу занятий уважаемого Махмуда верны, то в следующий раз об этом Стрельникове он услышит разве что в выпуске криминальных новостей…

Он ненадолго отлучился в подсобку, а когда вернулся, Стрельникова в кафе уже не было, лишь Махмуд Тагиев, попыхивая сигаретой, неторопливо допивал свой чай. Абдулла подсел к нему, и они немного поговорили о том, каково сейчас живется в Махачкале, попутно обсудив перипетии личной жизни некоторых общих знакомых, до сих пор остававшихся в Дагестане. О Стрельникове не было сказано ни слова, и это было очень хорошо, поскольку означало, что старый Абдулла может с чистой совестью выбросить этого странного и неприятного русского из головы.

* * *

Большой плазменный телевизор, странно и неуместно смотревшийся на оклеенной порыжелыми от старости обоями стене скудно обставленной съемной двухкомнатной квартиры в Одинцово, показывал репортаж из Махачкалы, где накануне произошел двойной террористический акт, жертвами которого стали целых девять сотрудников местной милиции. Сначала неизвестные преступники средь бела дня расстреляли на улице милицейский патруль, а затем начинили захваченный у милиционеров автомобиль гексогеном и взорвали его на въезде во двор Кировского РОВД, уничтожив бронетранспортер и еще пятерых сотрудников правоохранительных органов.

Рассказ об этом чудовищном злодеянии сопровождался живописными картинками, запечатлевшими снесенный шлагбаум, горелый остов перевернутого бронетранспортера и застрявшую в дверях полуразрушенного здания райотдела орудийную башенку. Потом показали портрет опознанного смертника — молодого хирурга из высокогорного селения Балахани Мамеда Джабраилова; напомнив зрителям, что шахидка, взорвавшая себя на станции метро «Лубянка», была землячкой Джабраилова, ведущий с умным видом заметил, что Балахани, кажется, становится новым центром терроризма на Северном Кавказе.

Сидевший в продавленном кресле с драной и засаленной обивкой Махмуд Тагиев смотрел репортаж с удовольствием, поскольку эта акция была спланирована и проведена лично им. Он считал, что все было проделано просто блестяще, подтверждением чему служил поднятый средствами массовой информации шум, напоминающий переполох в курятнике, куда забрался хорек.

— Неплохая работа, верно? — спросил он, со щелчком открывая серебряный портсигар.

— Неверно, — отозвался сидевший в другом кресле временный хозяин этой заставленной баулами с китайским ширпотребом берлоги.

Он был невысокий, седоватый, крепкого телосложения и носил довольно длинную бороду, но выглядел при этом не спустившимся с гор боевиком, а, скорее, муллой в неформальной обстановке. Отчасти это впечатление создавалось очками в тонкой позолоченной оправе, но Махмуд Тагиев знал, что дело тут не в очках. Очки способны придать более или менее интеллигентный вид даже ослу, но при этом окружающие все равно будут видеть, что перед ними всего-навсего осел с плохим зрением. А скрывавшийся за высоким лбом интеллект человека, который называл себя Саламбеком Юнусовым, явственно проступал в каждой черточке его лица, в каждом движении губ, в каждом изгибе бровей и наклоне тронутой ранней сединой головы.

Слегка обескураженный его резким и неожиданным заявлением Тагиев передумал курить и осторожно защелкнул портсигар.

— Не понимаю тебя, уважаемый Ca… эээ… Джафар, — сказал он, притворившись, будто забыл, что Юнусов выдает себя за покойного Джафара Бакаева по прозвищу Черный Волк. — Может быть, ты объяснишься?

— Скверно, что ты не понимаешь этого сам, и мне приходится объяснять простые вещи, — сказал бородач. — Мы делаем большое, серьезное дело. Каждый наш шаг должен быть продуман на двадцать ходов вперед, самодеятельность тут просто недопустима. Тебе было поручено подобрать достойную кандидатку и доставить ее сюда, а ты…

— Я ее подобрал и доставил, — перебил Тагиев.

— А это? — спросил Юнусов, указав на телевизор, по которому выступал начальник махачкалинской милиции, клятвенно обещавший найти преступников и воздать им по заслугам. — Кто поручил тебе это?

— Просто подвернулась возможность, — объяснил бывший коллега и подчиненный человека, который в данный момент грозился с экрана выполоть его, как сорную траву. — Хорошая возможность, грех было ее упускать. Ты только посмотри, что делается! Как они забегали, а?! Так и надо, клянусь! Они должны знать, что безопасности для них не существует — ни днем, ни ночью, ни в кирпичном здании с решетками на окнах, ни за броней, нигде…

Юнусов терпеливо слушал, склонив голову и поглаживая ладонью черную с проседью бороду.

— Вот что, Махмуд, — сказал он, когда Тагиев умолк, исчерпав аргументы в свое оправдание. — Я ценю тебя как преданного и бесстрашного воина ислама, хорошего тактика и умного человека. Но стратегия и долгосрочное планирование — не твоя стихия. Поэтому слушай меня внимательно и запоминай накрепко. Даже если ты нечаянно зайдешь по нужде в общественный туалет с автоматом на плече, встретишь там Медведева и Путина без охраны и расстреляешь их без моего приказа, это будет последняя хорошая возможность, которой ты воспользуешься в своей жизни. Я убью тебя своими руками, клянусь, если ты не научишься дисциплине. Надеюсь, ты понял меня правильно и не затаил обиды. Я говорю так не потому, что люблю власть и беспрекословное повиновение, а потому, что это необходимо. Нас слишком мало, чтобы мы могли рисковать собой в погоне за удачей, а в ФСБ слишком много грамотных профессионалов, чтобы наши необдуманные поступки долго оставались безнаказанными. Кроме того, посуди сам, чем ты гордишься! На то, чтобы повредить здание райотдела, сжечь старый бронетранспортер и убить всего пять человек, ты истратил триста килограммов взрывчатки. А наши смертницы в метро убили сорок неверных тем, что легко, без усилий, и не привлекая к себе внимания, пронесли туда в руках. Если то, что ты пустил по ветру в Махачкале, разделить поровну между шахидками, счет погибших пойдет на тысячи, а в Москве объявят военное положение!