— Я, в основном, слушал, — ответил бывший майор, — он любит поговорить и говорил за двоих. Я же сказал лишь, что разделяю его взгляды, но не одобряю его методы. Нельзя пытаться воевать в одиночку с целым государством, сказал я. Нужны единомышленники, товарищи по оружию… да и само оружие не помешает, как он уже мог убедиться на собственном опыте. Он сказал, что приходит в шашлычную старого Абдуллы именно в поисках единомышленников, а я сказал, что это — лучший способ вернуться в допросную камеру Лубянки. Еще я сказал, что не знаю нужных ему людей, но постараюсь навести справки…

— И после этого утверждаешь, что ничего ему не сказал, — заключил Юнусов. — Клянусь бородой пророка, я тебя не узнаю! Откровенничаешь с первым встречным и сразу после этого спокойно приходишь сюда, ко мне! Скажи, сколько федералов ты привел с собой?

— Я не новичок в этих играх, — оскорбился Тагиев, — и всегда проверяю, нет ли за мной хвоста. И с чего ты взял, что он провокатор? Он в федеральном розыске, я сам, лично, видел по телевизору его портрет…

— Я тоже видел по телевизору его портрет, — скривившись, как от кислого, сообщил Юнусов, — и слышал о нем по радио. Объявление об его розыске передают каждый день, и иногда даже по два, по три раза, как будто это не сбежавший из психиатрического отделения полусумасшедший неудачник, а один из шейхов Аль-Каиды! Мне это сразу показалось странным, и я согрешил, побившись с собой об заклад, что этот человек рано или поздно возникнет в поле моего зрения. И, как видишь, выиграл. Или проиграл, если посмотреть на дело с другой стороны — спорил-то я с самим собой!

— Мне известна твоя проницательность, — сказал Тагиев, — но что это доказывает?

— Это доказывает, что мы крепко прижали федералов к стенке, и они от испуга начали работать торопливо и грубо, — заявил Юнусов. — Едва услышав об этом беглеце, я навел кое-какие справки — мне, видишь ли, как и тебе, показалось, что он может нам пригодиться. И что же я выясняю? Уголовное дело, заведенное на Федора Стрельникова, существует; направление на судебно-психиатрическую экспертизу, выписанное на Стрельникова, подшито к делу, как и рапорт об обстоятельствах его побега — столь же нелепых, кстати, сколь и фантастических. Ориентировка на Федора Стрельникова тоже есть, а вот самого Стрельникова нет. И никогда не было, равно как и попытки заложить самодельное взрывное устройство в здание силовой подстанции на Юго-Западе. Все это фальшивка, Махмуд, и ты проглотил ее, даже не поперхнувшись! Клянусь, тебя не зря выгнали из милиции, ты слишком туго соображаешь даже для того, чтобы ловить мелких жуликов!

— Фальшивка? — тупо переспросил Тагиев. — Не существует? Скажи, это правда?

— Это больше, чем правда, Махмуд, — сказал бородач, — это факт. Надеюсь, хотя бы в этой ситуации ты знаешь, как поступить.

— А, шайтан! — воскликнул бывший майор. — Я убью его голыми руками, клянусь, и сделаю это очень медленно!

— Я бы на твоем месте не особенно старался растянуть удовольствие, — сказал Юнусов, — и сделал бы все быстро и по возможности тихо. Впрочем, поступай, как знаешь. Главное, чтобы он умер, а ты остался живым и свободным. У нас впереди много дел, Махмуд, и без тебя мне придется очень трудно. Береги себя, дорогой. И поскорее реши эту маленькую проблему с фальшивым психом, ладно?

— Завтра до захода солнца я принесу тебе его голову! — пообещал Тагиев.

— В моем холодильнике совсем нет места, — пошутил бородач, кивнув в сторону кухни, откуда доносилось тарахтенье дышащего на ладан малогабаритного «Саратова», — да и московская милиция косо смотрит на кавказцев, расхаживающих по городу с чужой головой под мышкой. Можешь не утруждаться, Махмуд, в этом деле я охотно поверю тебе на слово.

Наконец, Тагиев ушел, кипя праведной злобой человека, которого незаслуженно и подло обманули, грубо оскорбив в лучших чувствах. С учетом того, кем он был и чем занимался, выглядело это довольно комично. Сердечно с ним распрощавшись и заперев дверь на оба замка, Саламбек Юнусов (для неверных — Джафар Бакаев по кличке Черный Волк) вернулся в гостиную и выключил телевизор.

Какое-то время он молча стоял посреди комнаты, явно подыскивая слова. Общеизвестно, что по части сильных выражений мало какой из живых и мертвых языков планеты Земля может тягаться с русским. Наверное, именно поэтому бородач, выглядевший, как мулла на отдыхе в профсоюзном санатории, выразил свое отношение к только что покинувшему его собеседнику на языке Толстого и Тургенева.

— До чего же тупая задница! — с огромным чувством произнес он и взял сигарету из забытого Тагиевым на подлокотнике кресла серебряного портсигара.

В целях конспирации Глеб отправился на встречу с новым знакомым (который со свойственным почти всем кавказцам артистизмом пытался сойти за благодетеля) на метро. Это было рискованно: перед тем, как спуститься под землю, он успел насладиться зрелищем своего приклеенного к стене в вестибюле станции портрета в сопровождении знакомого до тошноты, придуманного в соавторстве с Федором Филипповичем, но уже начавшего казаться предельно глупым, рассчитанным на последнего идиота текста. Впрочем, портрет был такого качества, что в изображенном на нем неандертальце Глеба Сиверова не узнала бы и родная мать; в любом случае, милиции он не боялся, а вот само метро с некоторых пор перестало вызывать у него какое бы то ни было доверие.

Это недоверие разделяли миллионы москвичей и гостей столицы. Тем не менее, на станции и в вагоне было не протолкнуться, и Глеб подумал, что фатализм свойствен жителю современного мегаполиса в гораздо большей степени, чем знаменитому лермонтовскому Печорину. Тот, по твердому убеждению Сиверова, культивировал в себе фатализм от скуки и затем, чтобы производить впечатление на экзальтированных дамочек, а в плоть и кровь жителя большого города фатализм вошел так глубоко и прочно, что упомянутый обитатель давно перестал его замечать. Выходя из дома, он подвергается тысячам опасностей и угроз, сплошь и рядом смертельных, и далеко не все они обязаны своим возникновением международному исламскому террористу. Еще в советские времена получил широкую известность случай, когда пьяные менты забили насмерть майора КГБ, вывезли за город и выкинули в поле. И произошло это, к слову, как раз в московском метро — самой чистой, самой красивой и самой безопасной подземке в мире, как утверждала тогдашняя пропаганда. О поджидающих современного горожанина за порогом дома пьяных гопниках и обкуренных в хлам, а то и просто невнимательных водителях даже не стоит говорить; взрывы газопроводов, открытые канализационные люки, оголенные провода и притаившиеся на самом краешке крыши кирпичи подстерегают его на каждом шагу; автомобили попадают в аварии, поезда сходят с рельсов, самолеты падают, как умершие на лету от разрыва сердца перелетные птицы; взрываются атомные электростанции, опрокидываются железнодорожные составы с мазутом, реки выходят из берегов, затопляя древние европейские столицы, а горожанину все нипочем: день прошел, и черт с ним, пережили этот, переживем и следующий.

А самое смешное, что ничего другого ему, горожанину, просто не остается. Даже у себя дома, за семью замками, он не может чувствовать себя в безопасности. Набьют ли подвал мешками с гексогеном небритые джигиты, заснет ли с сигаретой на губе решивший вскипятить на сон грядущий чайку пьяный сосед, или строители, возводящие по соседству подземную автостоянку на семьсот парковочных мест, чуток ошибутся в расчетах, итог один: грохот рушащихся перекрытий, агонизирующие вопли, звон летящего в глаза битого стекла, хруст костей, боль, кровь, смерть…