— Значит, ни один мужчина не подошел под твои законы? — В вопросе Стрельникова сквозила ирония.

— Как видишь. Если не против, распределяем обязанности. Я — мыть посуду, а ты — подбрось дрова в печку.

Стрельников готов был на все условия, только б подальше от нее. Какое то непонятное или давно забытое чувство, как молодое вино, начинало будоражить кровь.

Уже, лежа в постели, он всматривался в подсолнухи. Хотелось увидеть в цветах улыбку, но на него смотрели глаза маленьких заспанных крабов. Он не хотел себе признаваться, что обидел ее специально, чтобы не услышать, что у нее кто — то есть, а любовь придумали неудачные романтики.

Саша уснула под утро. Обида вдруг накатила и слезы сами по себе покатись на подушку. А там, на втором этаже, в комнате с «Подсолнухами» во сне на диване ворочался Стрельников

Окна ординаторских всех пяти этажей, по замыслу архитектора, должны были выходить прямо на центральный подъезд, но с годами отделения немного перестроились и замысел нарушился. Ординаторская неврологии переехала вообще в конец коридора, заняв небольшую самую холодную угловую палату. Холодно, правда, было только зимой. За то летом — ординаторы спасались от жары. Большое, выходящее в сад окно занимало почти полстены. И сколько тетя Поля, громогласная и такая же добрая, не заклеивала щели, в ординаторской теплее не становилось.

Саша сидела за столом, подперев ладонями подбородок.

В глубине сада местные алкаши собирали с кованой скамейки не богатую закуску. Значит, увидели завхоза. Этих алкашей знала вся больница. Начиная с ранней весны и до осени они периодически, в свободное от пьянки время, или когда не за что выпить, работали в саду. Дорожки получались не ровные и трава, вместо покос, только сбивалась по верхушкам. А раз бесплатно, то какой спрос. Конечно, завхоз рассчитывался с ними разведенным медицинским спиртом, который потом, кряхтя и сетуя на беспредел, с которым надо в следующем году покончить, списывали старшие медсестры. Подобие выполненной работы обходилось гораздо дешевле, чем пригласить бригаду с местного зеленхоза.

Саша не ошиблась. Через минуту со стороны гаражей появился завхоз.

— О чем задумалась?

Елизавета включила чайник.

— О любви. О ее силе.

— Ты влюбилась? — Лиза в недоумении застыла возле чайника.

Ни в кого она не влюблялась. Стрельников не в счет. Но, тем не менее, она чувствовала, как предательски начала краснеть.

— Я о Лагунове.

— Ты в Лагунова?

Нет, к таким потрясениям Елизавета явно была не готова.

— Да не я в Лагунова, а Лагунов. Помнишь, я устроила сестрой — хозяйкой на подработку девушку — студентку.

— Татьяну? Конечно, помню. Милая приветливая девушка. Постой, ты хочешь сказать, что у них больничный роман?

— Да. Веришь, она сотворила просто чудо с Лагуновым.

— Саша, я тебя умоляю, не фантазируй. Столько, сколько ты вложила в Лагунова и мертвого можно поднять.

Чайник вскипел, громко забулькал бульканьем и выключился. В глубине сада между деревьями бродил завхоз.

— Нет, Лиза. Все дело в Татьяне. В обретенном смысле жизни, а потом, уже — медицина. Представляешь, захожу к нему рано утром, а он выбритый, весь такой оживший.

— Так что он серьезно уже бегает? Не завидую я Татьяне. Вспомнишь мое слово — добром все эти отношения не окончатся.

— Не бегает еще, но начинает ходить. Прогресс на лицо. А ведь ты единственная была права с самого начала.

Елизавета удивленно смотрела на коллегу.

— Помнишь, ты сразу сказала, что в него депрессия? А сколько его лечили везде. Я с тобой тогда была не согласна. Но как видишь — ты изначально была права.

Она даже не могла представить, что Лагунов может так измениться. Конечно, осталась худоба, сквозь тонкое одеяло проступало неправильное положение конечностей. Но это все было не страшно. На выбритом до синевы с мелкими порезами лице блестели живые глаза. Даже удивительно, но Логунов оказался довольно молодым человеком. Даже интересным.

— А Татьяну мне все равно жаль. Наплюют ей в душу. Не хочу, конечно, быть провидцем в этом деле, но…

Кофе ароматно запах на всю ординаторскую.

— Переведу его в двухместную палату, что бы привыкал к социуму.

— Ты в начале предупреди Владимира Ивановича, а то потом родители подымут шум, мол, заплатили благотворительные взнос, а их сын, как пролетарий, оказался в коридоре.

Незадолго до смерти деда она сидела в его кабинете. Говорил дед много и о многом, словно чувствовал, что недолго осталось ему на этом свете. Многое, конечно, она уже не помнила. Но размышление деда, больше похожее на рассказ очевидца, сейчас всплыло в памяти. На мгновенье показалось, что тогда дед говорил о Лагунове.

Когда-то, давным — давно, — как сказку, начал неспешный разговор дед, — люди все были сильные и красивые. Сила и красота их была еще и в умении уходить с этого мира к себе домой. Поэтому и болезней не было. Да и не нужны они были. Люди жили долго и счастливо и уходили, когда чувствовали свое время. А потом, что — то изменилось в их душах, может души стали мельче. Но ритуал ухода они утратили навсегда. Тогда и появились у них болезни и увечья, как средства перемещения между мирами. А иногда человек, по невежеству и незнанию, призывает уход, когда сам еще к нему не готов. Не выполнил своей миссии на земле, не окончил дела земные. И уходит тогда тяжело и страшно, грех большой творя. Да и тем, кто остается — нелегко. Таких больных, Сашенька лечить очень трудно. Надо лечить душу. А лекарств нет, кроме слова. И операций на душе никто не делает. Да и тяжело лечить — то душу. Но, если зацепит что за самое живое, то выкарабкается человек, сам выкарабкается…

За короткое время, работая с утра до ночи как заведенный, Роман уже сидел, пытался самостоятельно стать на непослушные ноги. Пышногрудой сиделке и той прибавилось работы: часов с шести, что бы успеть к обходу, Логунов начинал бриться, переодевался, готовясь к трудовому дню.

Он боялся признаться себе, что помнит до мельчайших черт лицо новой нянечки, ее голос и едва различимые шаги в коридоре.

Начало того дня ничем не отличалось от остальных. На прикроватном столике, часы, давний подарок матери, проиграли мелодию Вестминстерского собора, а значит, начнется утренняя уборка. Санитарка зашаркает шваброй, которая обязательно должна с грохотом упасть на паркет. Потом начнутся ее пустые, ничего не значащие размышления вслух, которые его утомляли, отдавали резкой нервной болью в теле, превращались в пытку. Он автоматически перевел взгляд на часы и плотно закрыл глаза. Пытка обычно длилась не больше пятнадцати минут. Но сегодня ничего не случилось. Швабра беззвучно скользила по паркету. Кто — то тихонько на цыпочках подошел к окну. Отсутствие сетований на погоду и мягкие шаги заставили Лагунова открыть глаза. Новенькая санитарочка, протирала тумбочку.