Представление о том, что такое театр, тем более Центральный детский театр, тогда было зарегламентировано. Раньше шел “Друг мой, Колька”, но про него уже забыли. А у Щекочихина – свобода, свежий воздух, знание предмета, людей, знание себя. И герой – парень, который совсем один. Живая нервная система. Ее “корявость” составляла энергию реальности. Столько воздуха было внутри этой пьесы, что она давала свободу для сочинения композиции.

Социальная пьеса, но пронзить она должна была другим: в ней кипела улица, живая жизнь и было противостояние мертвечине тех лет. Зал замирал. Никогда еще так со зрителями не говорили со сцены. Это был язык жизни.

Пьесу надо было “залитовать” в министерстве, то есть получить разрешение на постановку. Там работала тогда замечательная женщина – Светлана Романовна Терентьева, она стояла за эту пьесу. Но ее начальник бросил ей в лицо отпечатанный текст, заявив, что эта пьеса никогда “лит” не получит.

Репетировать было нельзя. Я пошел к замминистру, наплел ему с три короба, между прочим спросил, можно ли взять современную пьесу, просто порепетировать, а деньги не тратить. Он согласился, видимо, не поняв, что за пьеса (“Ловушку” ему уже показывали, и он ее отверг). Честно говоря, ничего там особо запретного не было. “Ловушка № 46, рост 2-й” – это о джинсах. Тогда джинсы были дефицитом, их обладателям завидовали, и в пьесе дело доходило до убийства.

Мы сделали спектакль за два месяца без всяких затрат. Стасик сколотил на сцене трибуну стадиона. Ребята бросали на нее разноцветные ленты, и при поворотах круга возникали разные ракурсы. Костюмы собирали с мира по нитке. Я купил пижонскую куртку на рынке в Португалии, и Женя Дворжецкий играл в ней. Спектакль получился поэтическим, жестко драматичным и одновременно карнавальным. Его вел Саша Хотченков, как будто происходящее на сцене – его воспоминания. Но “лита” все не давали. Сдавали мы “Ловушку” бесконечно. Шестьдесят два замечания, восемьдесят два замечания… Саша каждый раз учил дополнительные реплики.

Первыми зрителями спектакля были “органы” – однажды в театр пришла группа мужчин в одинаковых костюмах, сорок мужчин в черных пиджаках и галстуках: и возникло ощущение угрозы, как когда-то в Смоленске. Но мы были уверены в своей правоте. Юра Щекочихин мобилизовал на подмогу журналистскую братию. Все театральные журналисты посмотрели спектакль на прогонах и требовали: скорее получайте “лит”, тогда мы сможем написать!

Приходят чиновники, а Юра в противовес им зовет своих знакомых: Ролана Быкова, Олега Табакова, Евгения Евтушенко. Наконец, дали “лит”. Терентьева добилась.

Был такой эпизод, когда уже спектакль играли вовсю: в один вечер с “Ловушкой” напротив, в Колонном зале, проходил Пленум КПСС, и какой-то чиновник посчитал, что это никак невозможно. Он подошел к афише и ручкой вычеркнул название спектакля, хотя поступок этот смысла уже не имел.

С “Ловушкой” связано понятие “новое поколение ЦДТ”. Для репертуарного театра лучше всего, когда новое поколение приходит целой группой. У меня это несколько раз получалось. Пришли Игорь Нефедов, Женя Дворжецкий, Алеша Веселкин, Лара Моравская, Сергей Серов… Блохин и Григорьев уже были. Так собралась группа “Ловушки”. Чуть позже Нина Дворжецкая пришла из Щукинского училища. А в то же самое время я – по предложению ректора Вадима Петровича Дёмина – только набрал в ГИТИСе свой курс, и некоторых студентов, в том числе Женю Редько, занял в “Ловушке” в массовке.

В ЦДТ оказался очень открытый коллектив. Всех принимали без ревности (или она никак не проявлялась).

Еще я придумал, чтобы новички, которые поступают в театр, представлялись труппе. Они старшим показывают свой капустник, а те отвечают своим. Началось это, когда я набрал первых актеров в труппу, то есть с Тани Аксюты, Игоря Нефедова из ГИТИСа, Евгения Дворжецкого, Алексея Веселкина, Саши Михайлова, Лары Моравской из Щукинского….

В Доме отдыха в Плесе я познакомился с профессором Щукинского училища Людмилой Владимировной Ставской, она пригласила меня на дипломный спектакль, в котором была занята Лара Моравская. Для меня страшно ответственное дело – приглашение актеров в труппу. Но Лара была такая светлая, звонкая, что я ее зачислил в штат и почти сразу ввел на главную роль в “Сказке про четырех близнецов” (которую до нее играла Ирина Муравьева). Помню, как машинист сцены, замечательно театральный человек Борис Шкунов после первого спектакля с ее участием, стоя за кулисами, сказал: “Наша”.

На том же курсе в “Классе-концерте” я впервые увидел длинного бледного юношу – Женю Дворжецкого. Странно, но я никак не связал его с Ривой Яковлевной Левите (я ее знал по Горькому, по лаборатории Кнебель, мы до сих пор дружим) и Вацлавом Яновичем Дворжецким. Женя был свободолюбивый и вольнодумный. В ЦДТ мы сразу ввели его на роль Володи Осьмухина в “Молодую гвардию”, потом – в “Коньки”. Роли, не близкие ему по мировоззрению. Вместе с Веселкиным он много лет играл в массовке в “Отверженных”, и оба очень ответственно к работе подходили.

Женя был ироничным человеком, но исключительно дисциплинированным: это было привито папой – мамой – педагогами. Амбиции, которые у него были, естественны для молодого и талантливого актера, но он всегда готов был разделять с театром его проблемы и тяготы.

Наши молодые начали со спектакля “Мы играем Маяковского” (пьесу написал Вениамин Смехов), который выпускал стажер из Прибалтики Роман Грабовскис (а я помогал), но состоялись они именно в “Ловушке”. Это было их общее рождение.

Все, что происходило вокруг “Ловушки”, нас объединяло. Собирались, песни пели, все друзья Юры были с нами. Хорошее было время.

Вскоре к власти пришел Горбачев.

Вспомнил, как в ЦДТ заходили греться военные, которые дежурили на панихидах в Колонном зале. Сидели на роскошной лестнице в фойе плотными рядами, смотрели маленький телевизор, который кто-то из наших им давал, чтобы не скучали. Однажды я репетировал, ушел из зала на сцену, повернулся, чтобы опять пойти в зал, и вижу полный зал молодых военных. Я как раз попросил выйти второй состав и слышу, кто-то из солдат говорит: “В театре, оказывается, как у нас, тоже смена караула”.

Не забуду и награждение Государственной премией “Отверженных”. Я, Некрасова, Бенедиктов, Воронов, Балмусов, Лученко, Андросов, Куприянова пошли в Белый дом ее получать. Таких банкетов я отродясь не видывал: лебеди из осетров, выпивки – море разливанное. Маргарита Григорьевна Куприянова (у нее в театре была “индийская” тема, поскольку шел спектакль “Рамаяна”) туда пришла в индийской накидке.

После банкета вернулись мы в ЦДТ с медалями на груди. В этот вечер играли “Ловушку”, и опять чиновники к нам прицепились: “Почему пыль на сцене? Почему одни персонажи – избранные, а другие – какие-то кухаркины дети”. Юра Щекочихин аж побелел: “Как вы разговариваете с лауреатами Государственной премии?!”

Нам прикольно, как теперь сказали бы, что спектакль закрывают, а он никак не закрывается. И публика была страшно довольна.

Но все это – взрослая жизнь, а я – главный режиссер детского театра. Значит, нужно было поставить детский спектакль. В журнале “Юность” я прочитал сказку Сергея Михалкова и попросил его сочинить для нас пьесу. Он очень быстро написал “Сон с продолжением” (по “Щелкунчику”), и я решил сделать спектакль-балет. Снежное царство, Сладкое царство, путешествия…