Спектакль шел раз пятьсот с большим успехом (менялся с годами только кордебалет). Михаил Болотин (Михаил Глуз), которого Михалков рекомендовал, музыку сочинил. Все танцевальные фрагменты готовил Миша Кисляров, он тогда работал в ЦДТ, был хорошим артистом и много занимался хореографией (позже он был главным режиссером Камерного музыкального театра имени Бориса Покровского).

Куприянова и Андросов были заняты в спектакле, потом на роль Снежного короля ввелся Редько (он великую Куприянову обожал).

С этой постановкой вообще все удачно сложилось: как раз был съезд партии, то есть понадобился спектакль к дате. “А что главное, – говорю я, – для детского театра? Дети. Есть ли еще у нас театр, который поставит к съезду партии детский спектакль? А мы поставили”. Так что этот спектакль у нас еще и к съезду оказался приурочен. Получилось “два в одном”.

К сороковой годовщине Победы тоже надо было что-то придумать. Валентин Ежов с Григорием Чухраем сделали пьесу “Алеша” по “Балладе о солдате”. Стасик придумал вагон: можно было играть и в нем самом, и вокруг. Сильный, внятный и мощный образ – на протяжении всего спектакля с вагона постепенно снимали щиты, и к финалу от него оставался лишь остов. Почти пустая сцена, рельсы и вагон, который блуждал в бесконечном пространстве. Ставил я этот спектакль будто бы под эпиграфом к пьесе Рощина “Эшелон”: “Будь проклята война, мой звездный час”. Вся труппа до единого актера была занята в двух составах. И Воронов, и Андросов, и Балмусов, и Степанова. Веселкин и Саша Михайлов (был у нас такой прекрасный парень), Жанна Балашова, Яна Лисовская играли героев.

Раньше я собирал всю труппу и что-то говорил. Теперь я так поступаю только по необходимости. Репетиция и есть наше договаривание о том, что мы делаем, для чего, и как живем. Если я не подготовлюсь к репетиции досконально, я – ноль. Мейерхольд говорил, что должен знать все до репетиции, а потом прийти и все сделать наоборот. Замечательная формула! И я тоже должен знать все. Наше дело прекрасное, если есть сверхзадача, сверхмысль, сверхэмоция. А уже потом – конкретика, тысяча мелочей.

Сперва подробно разбираем сцены, что в них происходит, что мы должны играть, какой ассоциативный ряд, какое к каждому отношение имеет. Артисты все (и студенты) – интересные личности (одни умны и образованны, другие не очень, но это не суть важно). Вот я рассказал актерам, что думаю, как вижу сцену, а потом прошу: “Разбейте меня, опровергните, растопчите, уничтожьте”. И начинается интересный диалог. Не то чтобы противодействие: просто настоящий артист станет мой разбор переводить на свой язык. И этот процесс очень интересно наблюдать.

Я – за природное искусство, а театр именно природное в основе своей искусство, хотя и требует оснащения умом, интеллектом, культурой, интуицией. Театр – не умственный, мне кажется, вид творчества, он пошел от пластики, от человеческого тела в пространстве, от звука в пространстве. Восприятие, как и роль, строится на контрастах, перепадах. Если этого нет, значит, не разобрано, не понято. Лепят, что называется, каким-то знаком, часто эффектным. Я очень благодарный зритель: мне практически все интересно, не люблю только, когда непрофессионально, когда не разобрано.

“Из вчера в завтра” – великая формула. Театр существует только сегодня, он или имеет обратную связь, или нет, попадает во время или нет, действует или нет. Это длящееся на глазах время. Оно не фиксируется, не останавливается. Технология нужна только ради этого.

Я всегда мечтал, чтобы у нас был свой зритель. Это не значит, что должны приходить одни и те же, это значит, что люди понимают, ради чего они идут, и не вообще в зрелищное учреждение, а в конкретный театр. Сюда приходят те, кто хочет прийти, и эти немногие имеют право на то, чтобы все было сделано на чистом сливочном масле, как говорил Корогодский. Театр должен быть открыт всем, я – за демократичный театр, но свой зритель нужен обязательно, и есть ответственность перед ним. Дело не в заигрывании с залом и не в угождении публике, а в том, чтобы спектакль был направлен лично на каждого, а в зале формировалась новая общность.

Театр надо строить все время. Иначе тут же откатываешься назад. Многим кажется, что они взобрались на гору и там стоят, а они уже давно внизу. Только скажешь себе, что все неплохо, как что-то случится: кто-то напьется или потолок на голову обвалится. Моя работа, как у раба на плантации: я тяпкой тяпаю, поднимаю голову, смотрю за горизонт – конца-края грядке не видно, и опять тяпкой тяпаю, потом снова поднимаю голову – все то же самое. Работа в репертуарном театре никогда не кончается. Художественный руководитель по самому определению должен быть художником. Так предполагается, но обычно приходится заниматься всем.

В нашей профессии самодостаточность опасна. Мне она не грозит, потому что я вечно во всем сомневаюсь.

Планируя на перспективу, нужно каждый сезон начинать как первый. Да, заготовки есть, а все равно нужно брать новое дыхание. “Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение его”, – как сказано в утренней молитве оптинских старцев. Вот это правда! Людей все время ждет какое-то испытание, в том числе испытание возрастом. Тоже надо его пройти. Мы все время проходим через испытания: болезнью, отношениями.

Главное – репетиции и спектакли. Я не делю их на свои и чужие. Все, что происходит, воспринимаю как свое, переживаю, радуюсь, когда смотрю спектакль другого режиссера в нашем театре. Допустим, режиссер мне помог в работе над “Портретом”, а потом, когда он ставил “Денискины рассказы”, я ему помог – глаз у меня профессиональный, правильный. Я и в Кирове, и в Москве (до последнего времени) сам афишу на месяц составлял. Все же ее я подписываю, и моя фамилия – пусть мелкими буквами – всюду. Организационные дела люблю. Когда у меня хороший творческий период, я их делаю легко, с удовольствием на них отвлекаюсь. А когда спад, то и они – в тягость.

“Баню” в ЦДТ мы решили ставить, потому что сам Маяковский, его мощнейшая и драматическая фигура дико задевали.

Большую роль играет в пьесе изобретение Чудакова – машина времени. В театре было пять довоенных софитов, мы их использовали: приспускали, и получалась та самая волшебная машина. Сцена выглядела как стройплощадка: несколько строительных башен – герои строили социализм. И кабинет Оптимистенко у нас переехал на стройку, а очередь из девочек в красных косыночках к нему кружилась как змейка. Люди гонялись за Оптимистенко, лезли за ним наверх. В начале спектакля на сцене появлялись бюрократы, круг начинал движение – и время смещалось.

Подобрали бандитскую песню, которую надрывно пел Веселкин (Велосипедкин). Молодой Сергей Серов – уникальный актер – играл Победоносикова, Боря Шувалов – Оптимистенко. Леша Кузнецов делал брови под Брежнева и играл Ивана Ивановича. Лара Моравская (машинистка Ундертон) специально выучилась играть на аккордеоне – я попросил, потому что в Австралии видел женщину, которая ходила между столиками и играла на аккордеоне. Юра Нифонтов здорово играл одержимого Режиссера. Миша Кисляров сделал отличную пантомиму, целый номер, пародийно и очень смешно ребята изображали компанию артистов, которые – так в пьесе – играют в спектакле. Саша Комиссаров играл Преддомкома во френче. Когда про Пушкина заговаривали, Женя Дворжецкий поворачивался профилем: мол, вот он я – Пушкин.