Еще пример: в “Фандорине” Петя Красилов переодевается за ширмой и ложится в постель. Вдруг на премьере слышу, что он еще и поет: “Окрасился месяц багрянцем”. Сам себя, так сказать, пением подбадривает. Вроде это вне нашей договоренности, вроде положено спрашивать разрешения режиссера на всякие вольности, но для меня – момент режиссерского счастья. Или – опять вспоминаю Исландию: предлагаю актеру буквально в день премьеры в одной сцене переменить внутреннее приспособление, потому что придумал другой вариант. Он потрясенно уточняет: “Вы мне предлагаете это попробовать прямо на публике?” Я же не вижу в этом ничего невероятного, ведь на сцене идет процесс, артист не может быть рабом рисунка, формы. Мгновение проходит, улетает, режиссерская фиксация не должна омертветь.

Наш друг Ютака Вада (он учился вместе с Леной Долгиной) просился к Питеру Бруку на стажировку, и тот у него спросил, что самое важное в театре. Ютака ответил: “Импровизация”. И его приняли.

Демократичность – хорошее свойство характера, но приходится брать на себя и другую роль. Диктатор может быть кретином и подонком, а может – ответственным человеком, который не к стенке ставит, а доказывает свою точку зрения и учитывает разные характеры. Многие подчиняются, но бывают и те, что сопротивляются. Они иногда даже полезнее, потому что мобилизуют. Я нарочно провоцирую актеров, прошу спорить со мной в рамках конкретной задачи.

Я способен услышать, но не готов уступать. Сцена – поле битвы. И репетиция тоже. Режиссер – не рефери, иногда он сам надевает перчатки.

В ЦДТ мы с Некрасовой поставили еще одну пьесу Юры Щекочихина: “Между небом и землей жаворонок вьется”. В ней он открывал театру тему катастрофы молодого человека, которого корежит необходимость находиться в фальшивой ситуации, в нем рождается протест, ломается молодое сознание. Спектакль назывался строчкой из романса Глинки, в финале пьесы выходит маленький мальчик и поет “Между небом и землей”. Я сказал, что это слишком сентиментально, финал в спектакль не вошел, но название оставили. Те же ребята были заняты, Женя Дворжецкий играл героя-наркомана. Я ему предлагал пойти в лечебницу посмотреть на тамошних пациентов. Он очень бодро ответил: “Можно, конечно, сходить – или придумать что-нибудь”. Остановились на втором варианте. Это был уже 1989 год.

Однажды в театре появляются американцы – директор и главный режиссер детского театра Миннеаполиса – и предлагают нам сотрудничество. Они потом еще дважды или трижды приезжали в Москву, а мы с нашим директором Сергеем Ремизовым при поддержке Министерства культуры ездили к ним, поскольку это был многосоставной проект. Сперва Джон Крэнни поставил у нас “Тома Сойера” (художник и композитор тоже американские). Он поверить не может, что до сих пор спектакль идет при полных сборах. Дворжецкий играл индейца Джо, Серов – Гека, Шувалов – Тома, Блохин – Харпера. Потом театр Миннеаполиса гастролировал на сцене ЦДТ со спектаклем “Рембрандт выходит в город”.

Тогда заодно приехал, чуть не в полном составе, их совет директоров – пятьдесят человек, да еще с женами. Все они – люди разных профессий (один – знаменитейший кардиолог), которые вкладывают свои деньги в детский театр (здание у него в Миннеаполисе большое, имеется постоянная труппа из взрослых актеров, а также детская группа: дети, которые играют своих ровесников).

В Москве американцы жили в гостинице “Космос”. Мы там вместе ужинали и во время сухого закона умолили официанта принести водки. Он принес бутылку, заткнутую бумажкой и примерно на две трети разбавленную водой. Гости, конечно, были удивлены, но вида не показали. Когда мы повезли их в центр на метро, они решили, что так просто быстрее доберемся, без пробок – им и в голову не приходило, что ни у кого из нас нет машины.

В ответ мы ездили в Сент-Луис и Миннеаполис со “Сном с продолжением”. Все прошло хорошо. Собрались уезжать, вышли прощаться, и вдруг понимаем, что одной девицы из нашей стажерской группы нет. Она только что мой курс окончила, поехала с нами и попросила в США, как вскоре выяснилось, политического убежища, то есть все заранее продумала. Американцы аж побелели: “Не комментируйте ничего журналистам из желтых газет, которые сейчас набегут, молчите до официальной пресс-конференции”. На этой конференции я сказал: “Человек имеет право поступать, как хочет, хотя я бы предпочел, чтобы она выбрала более цивилизованный путь”. И все вздохнули с облегчением, что я обошелся без политических лозунгов. Позвонил я в посольство в Вашингтоне узнать, что теперь делать, там отвечают: “Ничего, уже другое время”. Меня так никто и не побеспокоил, хотя я думал по старой привычке, что в КГБ затаскают. Зато американцы уволили и директора, и режиссера театра. Вот вам и демократия: зачем совету директоров, который всем управляет и все финансирует, неприятности и эта дружба с СССР или с Китаем? (у наших уволенных друзей были и дальневосточные планы).

Я должен был еще ставить в Миннеаполисе “Ловушку”, но постановка из-за этого отменилась.

Веселкина и Дворжецкого по линии АССИТЕЖа в тот самый год, когда не стало СССР, отправили в Англию знакомиться с разными театрами. В разгар перестройки было много фестивалей, на них давали деньги. “Ловушку” мы возили в ГДР, в Берлин, потом в Англии в Ньюкасле и Шеффилде играли. На фестивалях после спектаклей народ выпивает, танцует. И один англичанин, глядя на то, как наши ребята пляшут со всеми остальными, заметил: “Я же говорю, что нет никакой разницы между людьми”.

Когда мы поехали на фестиваль в Шеффилд с “Ловушкой”, нам пришлось все выходы-переходы менять – театр, где мы играли, оказался совершенно особой конструкции. За полтора дня я спектакль переделал. Это была радость. Вышло даже лучше, чем в родном помещении. С нами ездил студент Володя Чуприков, который страшно любит Толкиена. Кстати, когда я ставил “Лира”, читал “Властелина колец”, и всем советую прочесть от начала до конца все три части – великая книга, по силе равная Шекспиру, по-моему. Англичане решили Володе преподнести какое-то невероятно роскошное издание трилогии, и телевидение все это должно было снимать. А он опоздал на вручение, потому что поехал в Лондон – как раз там началась забастовка транспортников. Организаторы спросили почему-то у Долгиной, не может ли она принять подарок “от лица Чуприкова”. Бедная Лена чуть не рухнула под тяжестью этих томов.

Хорошее, вольное было время. И мне повезло: в АССИТЕЖе я оказался заместителем Наталии Ильиничны Сац и часто ездил в разные страны. Мамочка моя всегда говорила, что самое интересное в жизни – путешествия. Не так много ей пришлось путешествовать, я – за нее. Дания, Швеция, Австралия… Все эти поездки оставили огромное впечатление. Не театры, нет, там детские театры были довольно слабые, разъездные, по школам играли. Зато на фестивали они горазды.

Однажды, уже позже, в одной такой поездке мы оказались вместе с Сац в Праге. Я расспрашивал ее про жизнь, про арест, лагерь, ссылку, одну ее фразу навсегда запомнил: “Алеша, обратите внимание: все, что я утром задумала, я к вечеру осуществила”. Ради дела она на все была готова. Конечно, она боролась с “овзрослением” детских театров, искренне защищала свои ценности, хотя иногда перегибала палку.