“Сон” мы играли еще в югославском городе Шебенек, на старинной площади которого проходил фестиваль детских театров. Там стояла трибуна для зрителей со здоровенными вышками, на которые выставляли свет. Можно было водить фонарем и освещать то так, то сяк. Только вот делать это было некому, и я бодро вызвался поработать осветителем. Зря я так поступил. Наверх-то еще кое-как вскарабкался, а обратно едва спустился, поскольку очень высокими были вышки и очень большими интервалы между ступеньками. Слезть надо было до того, как спектакль закончится, я страшно торопился и надеялся, что эту ужасную картину по крайней мере никто не видит. Однако, соскочив на землю, обнаружил, что тамошние работяги умирают со смеху, наблюдая мой позор.

С тем же “Сном” в 1989 году ЦДТ позвали в Дортмунд, но там все сцены оказались небольшими, они нам не подходили. Я стал было отказываться от гастролей, но все вокруг заголосили: “Вы что, сумасшедшие? Полтора месяца в Германии, а вы отказываетесь? Соглашайтесь, даже если на грузовике придется играть”.

Мы поехали, часть текста сократили, часть выучили на немецком и играли каждый день, иногда даже по два спектакля в день.

Дружили мы с немецким театром Фройендшафт в Берлине, их руководители посмотрели “Крестики-нолики” и пригласили повторить спектакль на их сцене с их актерами. Потом они приехали с этой постановкой в Москву и показали в ЦДТ. А в ней поклоны выстроены таким образом, что актеры в какой-то момент отворачиваются от зала. И вот немцы отворачиваются, а им навстречу выходят наши исполнители тех же ролей в таких же точно костюмах. Для немецких актеров и для зрителей это “зеркальное отражение” стало сюрпризом, чудесным театральным праздником.

На репетициях в Берлине был смешной эпизод. Мне стало казаться, что такими темпами мы до финала спектакля не доберемся. А переводчик Маша величественно так отвечает: “Этого никто не заметит”. Через какое-то время я снова начинаю переживать: “Будет обидно, если мы провалимся”. Она – с той же интонацией: “И этого никто не заметит”.

Фестивали, обменные гастроли, новые впечатления… А в ЦДТ я работал над “Королем Лиром”. Главную роль играл Юльен Балмусов в цвете возраста, лет сорок ему было. Лиру нацепили дурацкую бороду, и когда Кент вступал с ним в спор, он срывал эту бороду и набрасывался на него. Чего там только не было! Регана с герцогом Корнуэльским в одной сцене выглядели как кентавры. Я придумал повесить две большие кулисы, и Гонерилья с Эдмундом запахивались в них, будто в плащи. Батальную сцену решил, как в японском театре. Идею определил так: все – спортивная команда, а Лир – играющий тренер. Я это сформулировал, когда распределял роли.

Алексей Вадимович Бартошевич, крупнейший наш шекспировед, спрашивал: “Как можно, чтобы Лира жалко не было?” Я отвечал: “А тебе себя – жалко? Мне себя – жалко? Ведь мы тоже виноваты в том, что происходит – не в Англии, а в родной стране”. А кто еще виноват в том, что творилось в России в начале 90-х? Старшее поколение в ответе за то, что оно оставляет детям, за то, куда детей толкает.

Относительно недавно мне Женя Редько позвонил, чтобы я посмотрел по телевизору документальный фильм Свердловской киностудии о замечательном поэте Борисе Рыжем (о нем я впервые узнал, когда в театре Петра Фоменко поставили под руководством Евгения Каменьковича поразивший меня спектакль “Рыжий”). В фильме показали кладбище с могилами двадцатипятилетних мужчин, которые убивали друг друга. Можно, конечно, сказать, что дети плохие. На самом же деле виноваты старшие, что бы они ни говорили в свое оправдание. Это усиливает трагизм: Лир ведь не мог не понимать, во что выльется его провокация. Он сам свою беду организовал. Какого рожна ему понадобилось делить государство? Он что, дочерей провоцировал? Если так, то своего добился – ему эти две девки на провокацию и ответили.

В Кирове заместителем начальника культуры назначили человека, который, по-моему, не годился на эту роль, но он считал себя сведущим в музыке. Сдаю я руководству спектакль “Синие кони на красной траве”. В это время я уже назначен в Москву и, казалось бы, что мне эти начальники? Но мы же столько сил вложили в постановку! И я ловлю себя на том, что почти бегу к нему со словами: “Я только вам могу сказать, что включил в спектакль фрагмент из Чайковского, из его “Вариаций на тему рококо”. Таким образом, его подмасливаю: мол, вы – музыкант, вы один способен понять, какая великая музыка звучит в спектакле!

Вообще-то я стараюсь как можно реже сталкиваться с людьми, от которых что-то зависит, и лишен подхалимажа, но тут демонстрировал подобострастие. Да так искренне, аж в теле дрожь! Парадокс: действуешь вроде бы искренне и одновременно над собой смеешься. Самоирония всегда должна присутствовать, с ней интереснее, она высвобождает творческие силы. Самодовольство рождает комплексы или, наоборот, полное их отсутствие.

Я ради театра на все готов – если скажут, что надо идти просить милостыню, я пойду, что надо полы мыть – помою. Папа, фабрикант из Шанхая, мне повторял: “Ты будешь жить в человеческом общежитии”. Жизнь – очень требовательная штука.

Точно знаю свою утопию – как в идеале вокруг все должно быть устроено – “Трудись и молись”. Тогда и на людей не будешь кидаться. Понимаю, что здесь есть противоречие: не в монастыре же я живу (я по-другому устроен, хотя, возможно, самое умное – жить там). Идеализм неотделим от утопии.

17 августа 1991-го мы пришли из отпуска репетировать “Лира”, а 19 августа – путч. Мы с Лёлей и с Еремиными – Ниной и Юрой – ночами на кухне слушали “Эхо Москвы”. Помню, как позвонил Щекочихин: “Можно, я к тебе приеду, а то моя фамилия в каких-то расстрельных списках, и я переезжаю из одной квартиры в другую”. 20 августа вокруг ЦДТ встали бэтээры. А на крыше Большого театра сидел снайпер. Колоссальное впечатление производил этот стрелок – сильнее, чем вся бронетехника.

Я собрал труппу: “Все восстановится и будет так, как следует, а мы должны отвечать своим делом. Мы должны работать. Кто не репетирует, идите к Белому дому”. Все актеры, свободные от репетиций, отправились туда под флагом, который сделал Бенедиктов. На двери висело объявление красной краской: “Коллектив ушел на защиту Белого дома”. Мы, наверное, люди наивные, но для нас это было органично.

К семидесятилетию театра Стасик сделал оформление вечера, взяв части декораций разных спектаклей. Труппа сидела на сцене за столиками. Стасик пел, Лена Долгина плясала, Веселкин и Шувалов изображали нас с Ремизовым на руинах театра – будто крыша обвалилась и все окончательно рухнуло. В ложе собрались все наши дети, и в финале они выбегали к своим родителям на сцену по “дороге цветов”, проложенной из зала, а до того еще пели песню. Юльен Балмусов читал пушкинскую “Осень”:

Я даже думал сказать в финале прекрасного этого вечера, где все объяснились в любви друг к другу: “Все, товарищи, на этом моя миссия кончилась”.