Услышав его ликующий голос, Седых со Светланой эффектнымищелчками отправили горящие сигареты в окно на улицу и пошли к нам, Крылан непожелал расстаться с куревом, остался выказывать гражданский протест. Да так,вообще протест. Против всего.

Седых, показывая, что понимает шютки, посмотрел на менясверху вниз с выражением глубокого соболезнования.

– А чего искали? – спросил я сварливо. –Хотите пригласить на пиво?

– Хорошие новости! – сказал Лукьян громко. – Неможем не поделиться. У нас есть все шансы упрочить свое положение.А то и поправить!.. Вон Лукошин принес результаты опроса населения поповоду отношения к правительству: послать на … пятьдесят семь процентов,послать к … восемнадцать процентов, послать в … десять, не определились, кудапослать, – пятнадцать процентов.

– Не патриот вы, – сказал я. – Что хорошего, когдаправительство посылают?

– Нам хорошо! – ответил он.

– А стране плохо. Ладно, уже вижу, не дадите пообщатьсяс заслуженным казаком, героем конных схваток за барана… Да и с красивойженщиной…

Лукьян оглядел их с головы до ног.

– Все еще герой? И все еще красивая женщина? А ядумал, что это депутаты! Народные избранники, так сказать, не в обиду будьсказано.

Светлана сделала вид, что обиделась так натурально, что яподумал, а ведь сравнение с депутатом ее в самом деле задело. Как-то в нашемпредставлении не вяжутся эти два понятия: «женщина» и «депутат». Да еще и«красивая женщина»!

– Ладно, – сказала она суховато, – я пойду, небуду мешать вашим наполеоновским планам. Но вам, Борис Борисович, я ещеприпомню…

– Что? – спросил я с тревогой.

– Что вы только собирались со мной пообщаться.

Седых с удовольствием поглядел ей вслед, есть на чтопоглядеть, вздохнул:

– Главное, не курить…

Из-под двери в зал, так мы называем самую большую комнату,пробивается свет. Вообще-то сейчас день, но первый этаж и деревья перед окномделают свое дело, даже в солнечный день во всех комнатах, выходящих во двор,приходится зажигать свет.

Я как-то был в офисе партии «Голос демократии», несамой крупной, а так – средней партии, так у них особняк четыре этажа и сдвумя пристройками, не считая двух этажей под землей, плюс двор с футбольноеполе для стоянки машин. У нас же домик хоть и тоже на четыре этажа, номаленький, ютимся по комнатам, а самую большую, я уже упоминал, гордо именуемзалом, вмещает немного народа. Ее используем для собраний, планерок, совещанийили, как в данном случае, для сбора членов редакционного совета.

Каждая партия, движение, объединение или союз нуждается винформационном бюллетене, а тот со временем перерастает в газету. Некоторыеамбициозные партии сразу начинают с газеты, но в любом случае она, будучивспомогательным инструментом, вскоре начинает играть практически первуюскрипку. Повторяется та же история, что и вообще с прессой, получившей простонеобъятную власть в стране.

Я сам постоянно выступаю в газете с разъяснением нашейдеятельности, наших целей, наших идей. Это гораздо удобнее, чем на митинге:здесь я могу отгранить слова, отобрать наиболее яркие, да и читающий ненапрягается, как на митинге, где не все расслышишь, мегафон хрипит и рычит.В газете выступают и другие деятели, которых удалось привлечь ксотрудничеству, так что газета постепенно стала тем ядром, вокруг котороготусуется наша партия.

Еще открывая дверь, ощутил, как ноздри защекотал табачныйдым. В помещении жарко, накурено, голоса жужжат, как огромные рассерженныешмели. В комнате толпа, я окинул всех взглядом, понятно, выпала редкаявозможность застать всю редакционную коллегию разом. Обычно заскакивают поодному в свободное время, выкраивая полчаса-час, но Лысенко предложил изменитьне только дизайн газеты, но и форму подачи материалов. Я на крутыеперемены не решался, предложил собрать редколлегию, и вот наконец почти все еечлены здесь, не сумел выбраться только Ульев, писатель и философ, в прошломдиссидент, после падения Советской власти ставший коммунистом, а сейчас вообщезачеловек: выступает с идеей полной переделки генома человека.

Я перевел дыхание, в груди затеплилась надежда.Здесь – самые чистые, самые благородные. Не убежавшие за рубеж в поискахдлинного рубля или, как эти подонки говорят высокопарно: «для полнейшейреализации своих творческих возможностей», а пытающиеся вытянуть и весь народиз дерьма, в котором тот по самые ноздри.

Ротмистров – доктор наук, математик номер один в мире,автор уникальнейших работ, которые подняли математику сразу не наступеньку-другую, а на целый этаж, Ольхин – академик, лауреат Нобелевскойпремии, создатель принципиально новой технологии, даже целой науки о строенииземного ядра.

Левакин – доктор наук, разностороннейший человек, авторсотни изобретений по самым невероятным отраслям знаний, в том числе в областитаких технологий, что ну никак не состыкуются, как, скажем, игра на скрипке и занятиебоксом, но Левакин именно тот человек, что изобретения и открытия выдает слегкостью везде, куда сует любопытный нос. Правда, с последней чередой«открытий» его явно занесло, ибо, к своему несчастью, наткнулся на проблемы сдревнейшей историей русов, а это такая каша…

И, конечно же, Дятлов – талантливейший писатель, семьпоследних лет его выдвигают в кандидаты на Нобелевскую премию, но всякий разпремию присуждают кому-нибудь другому, а Дятлову отказывают по причине его…«неприверженности общечеловеческим принципам». Как будто речь о премии заполитику, а не по литературе! Впрочем, инициатор отказа – все та жегруппа, что настояла счесть «неправильным» опрос газеты «Таймс»: кто являетсячеловеком тысячелетия, и когда абсолютное большинство назвало человекомтысячелетия Адольфа Гитлера, разразился скандал, и устроители опроса тут жезаявили, что мнение народа мнением народа, но пошло оно в жопу со своиммнением, а мы вот, груп­пка опрашивающих, считаем человеком тысячелетияЭйнштейна, а как мы считаем, так и запишем! И записали. Так же точно иДятлова всякий раз отодвигали, давая премию попеременно то американцам, тонеграм из Зимбабве, Катманду, Заира, туземцам Южной Кореи…

По-моему, Дятлов совершенно не верит в наше дело, нопродолжает работать из упрямства и чувства долга. Из ощущения, что любойпорядочный человек обязан бороться против надвигающейся Тьмы, хотя и понимает,что все равно наступит, поглотит, убьет, однако он своим сопротивлением хоть надень или час отсрочит приход Тьмы, а за это время, может быть, вдруг там, втылу, что-то да произойдет, вдруг да Россия как-то да проснется, встряхнется,снова явит изумленному и неприятно пораженному миру чудо выживания, поднимется,как уже бывало, яко Феникс из пепла?

Во всяком случае, его любимый тост звучитгрустно-иронически: «Так выпьем же за успех нашего безнадежного ­дела!»

Ротмистров расположился за столом Лысенко как впротивотанковом дзоте, с двух сторон массивные ящики компьютера, на них сверхуметаллические коробки, папки с бумагами, а он сам выглядывает в щель, готовый влюбой момент нырнуть под стол, уклоняясь от пули.