Между прочим, на отъезд толкает серьезное отношение к жизни в частности, а к неподвижности располагает серьезное отношение к жизни в целом. Серьезное отношение к жизни в частности делает упор именно на жизнь-выживание, а серьезное отношение к жизни вообще вполне допускает мысль о смерти, а потому может выражаться и в жизни-вымирании. Жизнь – это ведь как посмотреть. Вот Лоренц писал, что люди думают, что у них живет черепаха, а она у них умирает, просто ее жизненный цикл такой длинный, что и смерть – весьма протяженный процесс. Так вот, кто уже включился в этот замечательный по-своему путь, – куда уж тут сворачивать, хоть бы и на запад.

Что же касается посткоммунистических начальничков, то – кому они нужны там – вот в чем вопрос и ответ одновременно. Ну, если кто из них и может прочитать свой курс, скажем так, лекций – так это две недели, а ведь многие и доклад о том, что творится под их руководством, собирают с мэнээсов по абзацу и читают по бумажке.

Почему ханжество лучше, чем откровенный цинизм, и лучше ли? Да потому, что хоть простодушным не мешает верить во всякую ерунду. Конечно, после лысенок и шарашек творилось черт знает что, основным способом взаимодействия с начальством и продвижения по лестнице были стук на коллег, подлости, интриги, выражаясь изящно, адюльтер и т.п. И злоупотребления сами собой разумелись. Но дело в том, что когда такое тайное становится явным, оно приносит вреда не меньше. Нарыв вскрылся, гной потек и нет ему конца, и захлебнулись все и не видать им чистого рубца. Происходит не очищение от зла, а его ОБНАЛИЧКА.

Карьеризм всегда был карьеризмом. Но советский лидер рвался к власти, не отделяя себя от вассалов, а тащил их за собой. Начальники были в заоблачной выси и вместе с последним вахтером – одновременно, ибо они управляли всем процессом, будучи сами исполнителями воли Высших Сил. Теперь начальство живет своей жизнью, отхватывает куда больше, но не нуждается в свидетелях своих побед. А трудовой коллектив перестал быть материалом для манипуляций, он стал практически обузой. Не все помещения из-за них можно сдать под банки и сауны, плати им зарплату, изыскивай, можно сказать, средства, да они еще на еще не сгоревших приборах израсходуют электричества больше, чем они все стоят вместе со своими результатами, отчетами и выходами в практику. Да и вообще, вся эта наука проржавела, почти как черноморский флот, и делить-то нечего. Как там раньше? Может, это было у пиратов – капитан… последним покидает судно… А теперь надо успеть первым продать его на металлолом.

У человека, нормального, с неизвращенной психикой и не законченного циника, у человека, имеющего советский или аналогичный жизненный опыт, при одном упоминании об общественных организациях, легальных по крайней мере, возникает стойкое физиологическое чувство омерзения, как при воспоминании об общественных сортирах той поры.

Мне вот этим летом довелось побывать на собрании московской группы российского Союза писателей. Поясняю, некогда грандиозный и одиозный Союз писателей СССР распался на несколько враждующих между собой союзов, утративших какую бы то ни было реальную власть и воюющих между собой только за меру приближенности к материальной базе бывшего монстра.

Зазывали милые дамы на собрание невероятно настойчиво, несколько раз звонили, впервые за годы моего там членства. Я поняла, что летом трудно набрать кворум для каких-нибудь с позволения сказать, решений. Дама там заправляет, вроде, вполне приличная, Битов говорит, что даже написала что-то весьма пристойное, я из вежливости решила пойти, исполнить свои обязанности, хоть никогда не пробовала даже поинтересоваться своими правами.

Собралось человек пятнадцать. Почему-то этого хватило. Вместо одного уважаемого господина, сраженного инсультом, присутствовала его весьма интеллигентная жена. Был мною узнан один очень хороший поэт, насколько мне известно, давно проживающий в Штатах. Был там еще румяненький и громко сюсюкающий с оказавшимися поблизости «статистами» о каких-то своих семейных фирменных курьезах – православный священник-мемуарист. (Его чудесным образом благоденствующая при всех режимах семья прославилась тем, что у них бомжевала-доживала свои дни Анна Ахматова, так что привычка выдавать сериалы легенд и мифов не утихает и поныне, и, если прислушаться, можно ознакомиться с содержанием новых сезонов). Было еще несколько мнимо узнаваемых очень интеллигентного вида персонажей. Вела собрание вышеупомянутая дама, а две ее приспешницы, писательница и поэтесса, ассистировали. В чем-то она отчитывалась, этот обломок союза писателей делает упор на внимание к провинции, они разъезжают по страшноватой стране и в курсе бытия за пределами столицы. Вот, издали на средства каких-то незримых спонсоров сборник. Два тома, один – поэзия их знакомых, другой – проза их знакомых. Провели какие-то утренники и субботники, – слушать не требуется. Все сидят и разглядывают помещение – огромный зал в знаменитой помещичьей усадьбе, где раньше размещался грозный союз писателей СССР со своими то ли начальниками, то ли вассалами, – иностранной комиссией и прочими судьбоносными карательными подразделениями и кормушками. Паркет выщерблен как на пепелище, лепнина на потолке цела, могучие кресла способны выдержать дедушку Крылова, но все, что уцелело, свидетельствует лишь о высоком качестве рабского труда при царизме…

Избирали-назначали какого-то делегата куда-то. Долго препирались с женой тяжело больного, будто бы хотели сделать его мнимым делегатом, но был заготовлен дублер. Проехали. Затем, по быстрому, нам поведали, что какие-то небольшие средства, несмотря ни на что и вопреки всему, у нашей организации все-таки периодически откуда-то сочатся – как миро из икон. И вот мы нужны как раз сейчас для того, чтобы проголосовать за оказание материальной помощи остро нуждающимся самородкам из глубинки и тяжело больным собратьям по цеху. Внезапно вскочил, обхватив весьма внушительный кожаный портфель, святой отец и, сообщив президиуму, что куда-то опаздывает, мягко, но энергично скрылся, делегировав свой голосок председателю. Сразу после этого нам и предложили проголосовать за небольшой (увы!) список тех бедолаг, которые совсем погибают в беспросветной безвестности. Возглавлял этот список только что ускользнувший инок. Зал был огромный, людей мало, все сели как-то не стадно, поодаль друг от друга, возгласа удивления никто не издал, но какие-то прозрачные бабочки иронического недоумения вспорхнули, видимо, едва заметно к высокому потолку сразу из нескольких углов, хотя все лица оставались загадочно непроницаемыми. Тонко чувствующая ведущая затараторила, что отец Мафусаил явно болеет, поскольку она встретила его случайно в аптеке, где он покупал очень дорогое лекарство. Приятно было смотреть на умного, добродушного и в силу прописки в Штатах, не увязшего в местных коллизиях, – поэта. Ему было смешно, но чтобы заметить это, надо было внутренне ржать самому. Жена потерявшего от инсульта дар речи трибуна сидела ко мне спиной. Выдержав небольшую паузу, наша предводительница стала бегло перечислять традиционные русские невзгоды, доведшие остальных претендентов до традиционно плачевного состояния. Никто не произнес ни слова. Все поняли в одно мгновение, для чего им пришлось тащиться сюда через удушливый газ и пробки родного города. Никто даже не переглянулся, не только не перемигнулся. Стыд пристало испытывать в индивидуальном порядке.