дед: черную с белой надписью Jethro Tull — она была моей любимой. Ни у кого из моих знакомых в конце восьмидесятых такой не было. Тогда, правда, она была на меня велика, но сейчас стала в самый раз. Дед привез ее мне из Риги, куда часто отправлялся с какой-то неизвестной мне миссией. Я до сих пор не знаю, чем занимался дед, потому что каждый раз на этот вопрос он отвечал по-разному, придумывая что-то новое. Однажды я спросил его, кем он был до того как стать дедом, и он ответил:

— Отцом и мужем. Но на это было сложно прожить.

Позднее, на мое двадцатилетие, он подарил мне еще одну футболку, но уже с принтом совсем недавно вышедшего альбома группы Nirvana — Nevermind. Не знаю, с чего он решил, что я поклонник этих парней. Записи этой группы даже из первого альбома я слушал нечасто, тем более при деде. В знак благодарности я конечно же стал носить футболку, вызывая к себе неподдельный интерес девушек. Я обратил тогда внимание, что главными потребителями творчества группы во главе с голубоглазым красавцем все-таки являются именно девушки. Но и эта история, как и все истории моего доодиночного существования, не могла обойтись без участия матери. В один прекрасный день я заметил, что на нирвановской футболке место, где у плавающего под водой голого младенца виднеется пипетка, закрашено темным фломастером.

— Стыдно так ходить, — отвечала мать на мое удивленное возмущение. Так у меня появилась еще одна футболка, которой ни у кого не было.

Я вышел из дома в жару. Воздух был настолько густым, что его можно было разгребать руками. Если бы невозможность можно было бы описать или нарисовать, то этот зной был бы к ней прекрасной иллюстрацией. Обычно такой жаркий день должен заканчиваться показательной грозой. А после нее наступает изменение.

Забыв о бабушке и о нашем негласном соглашении не дергать меня, мои родственники забросали меня вопросами личного характера, от которых я уворачивался, рассказывая о предстоящем ремонте в доме. Но получилось только хуже: тетя предложила мне переехать на время ремонта к ней, чтобы шум не мешал моей творческой работе.

— Нет, я, пожалуй, откажусь. Ты ведь знаешь, что я с детства люблю солнце. А в твои окна смотрят только грозовые облака.

Она подошла ко мне, обняла и стояла так еще долго, а потом еще некоторое время не отпускала мою руку.

Я наконец выдернул ее и резко сказал, что мне пора. Запомнились смотрящие на меня глаза тети. В них была мешанина страха, сострадания и жалости, а еще в этом взгляде проскальзывало что-то более безличное: как будто обеспокоенность о развитии ситуации в целом.

— Приходи когда захочешь. Мы тебя любим…

Любовью она назвала этот винегрет из чувств, который смотрел на меня из двух темно-карих глаз на круглом белом лице.

Я направился домой, оторачивая лицо от порывов горячего ветра. Почему я не вызвал такси? Я шел и слышал собственные шаги, сливавшиеся с порывами ветра в какой-то интересный ритм.

У всего есть свой ритм. В хаосе миллиарда вещей две из них, а точнее три идут друг к другу по соответствующей траектории и с соответствующей скоростью, чтобы в определенной точке вечности сойтись и вызвать окончательный, неизбежный результат. Эти три вещи — детерминация, провидение и обыкновенное совпадение. Мы верим в то, что считаем наиболее предпочтительным для себя. В любом случае событие должно произойти и оказать влияние на нашу жизнь. Нам нравится, когда этот механизм функционирует исправно, мы хотим чтобы эта механика работала, потому что жизнь должна иметь свой ритм. И смерть тоже.

В моем жизненном ритме чего-то определенно не хватало. И я знал чего, но завести его на полную катушку пока не решался, поэтому попытался временно подзарядить. И набрал Лёлик.

Ее дом находился в очень живописном районе. Кругом не было ни одного многоквартирного дома, только частные владения с аккуратными низкими заборами; не люблю, когда дома огораживают трехметровыми бетонными стенами. Ко входной двери нужно было пройти через сад, который пахнул многообразием ароматов, каким только может пестрить лето. Здесь было прохладнее, и в прохладе я слышался запах жасмина.

«Ну уж нет, — подумал я про себя. Потом еще поразмыслил и уже засомневался: — А может стоило позвонить ей?» Пока я боролся со своими сомнениями, дверь в дом открылась. На пороге стояла Лелик в черном коротком платье и в домашних тапочках. Я оценил ее наряд, но тапочки хотелось стереть. Жаль, это не картинка, которая одевается и двигается по твоему сценарию.

Лёлик не скрывала удовлетворения, оно светилось в ее глазах, и казалось, что долгожданная гроза родится именно здесь.

— Проходи. Моих еще долго не будет.

Она сделала движение головой, и ее волосы изящно рассыпались вокруг лица. Я прижал ее и погладил по этим прекрасным волосам.

Оля пошла на кухню, налила воды в стакан и выпила. А потом встала со стаканом у рта и засмотрелась на сад за окном. Послеполуденное время уже желтело. Быть может, это была самая большая ошибка в моей жизни. Сам я не могу это трезво оценить даже сейчас. Я знал, что делаю, и в то же время не знал — что-то меня подтолкнуло к тому, чтобы пойти за ней на кухню, обнять и поцеловать в губы. Они были теплые и влажные от только что выпитой воды, ждали меня и отдали поцелуй с лихвой. Мои нетерпеливые ладони скользнули к ягодицам, тесно обтянутым черным платьем. Не прерывая поцелуя, она засунула руки под мою майку и стянула ее одним резким движением. Прошлась пальцами по голому торсу, а потом ниже.

Я вздохнул.

— А я всё жду и жду, — шепнула она. — Ну, идем наконец-то.

Мы, крепко сцепившись пальцами рук, прошагали какие-то нескончаемые метры до спальни. Она захлопнула дверь ногой и грациозно скинула тапочки. Все-таки тапочки были не лишними, подумал я на мгновение, что. На ее спине я нащупал замок молнии и расстегнул ее. Лёлик выскочила из платья, как Венера из раковины, и добралась до ремня моих брюк…

Не знаю, сколько это длилось, потому что ничего не помню. Первое, что я вспомнил после того, как пришел в себя, — это темный потолок надо мной. За окном стоял мрак, единственным источником бледного света был ночник у кровати.

Рядом с моим мокрым от пота телом лежала нагая женщина, прижимавшаяся как кошка, с лениво блуждающей по мне ладонью. Ни один ее сантиметр не смущался меня, она дотрагивалась