Дверь тихонько отошла, в щель просунулась жестяная рожаохранника с темными провалами глазниц:

– Маршал?

– Вон! – прошептал Морлоков.

Охранник исчез. Морлоков сидел на полу, и его тряс озноб.Легче не стало. Кто-то таился в темном углу, и в другом, и в третьем, зыбкоколыхались портьеры, выдавая притаившиеся за ними фигуры, едва слышный шепотдоносился от камина, от окна:

– Слыш-шишь? Слыш-шшишь!

– Нет, – прошептал Морлоков, сидя на полу,вжавшись в щель меж спинкой кровати и высоким сейфом. – Нет вас, нет…

– Здес-сь… – шептали призраки все слышнее. –Здессссь…

Порыв холодного ветра взметнул портьеру, засвистал покомнате, оборвал провод, и бюст Грозного погас. Бледный квадрат лунного светакосо лег поперек спальни. Обрадованные темнотой, призраки выплыли из углов изаскользили к маршалу. Их белые лица выглядели обычными человеческими, и этобыло еще страшнее, чем если бы они были синие и клыкастые. Молодые и старые,мужчины и женщины, в форме и в штатском, в мундирах с оборванными погонами, вчем взяли, почти старики и почти девочки, расстрелянные в подвалах, приколотыештыками на этапах, забитые насмерть, изнасилованные, свалившиеся под тяжестьюнеуложенной в насыпь шпалы, они бесшумно смыкали полукруг, скользя к Морлокову,закостеневшему от страха в своем ненадежном убежище.

Он схватил бутылку, жадно глотнул, обливая вышитую эмблемойМУУ – волчьим солнышком – ночную рубашку, и швырнул бутылку в них, ненавистных.

Бутылка вылетела в окно и глухо рассыпалась далеко внизу.

Призраки молча надвигались.

И тогда Морлоков закричал тихо, тоненько, жалобно, забился,нащупал особую кнопку и бешено давил ее так, словно и она была врагом.

Налилась ослепительным светом огромная люстра. В кабинетвбежали, толкаясь, бросились к нему. Ощущая комариные укусы игл, Морлоковблаженно обвис в цепких, ко всему привычных руках. Теплота разлилась по телу,вытесняя затопившую череп пульсирующую боль. Урча, он грыз таблетки и нечувствовал их горечи. Медленно отпускало. Наконец он, жестами отослав всех прочь,велел погасить свет. Стало темно, врачи ушли. Прислушиваясь к себе, он долголежал навзничь на ковре, не отрывая от него затылка, размеренно покачивалголовой. Мир снова стал спокойным, и он встал, накинул халат, нырнул в потайнуюдверцу. Долго пробирался по узким ходам, построенным по приказу давно истлевшихимператоров изобретательным Солари, мимо застывших охранников, мимо истлевшихковров в нишах, где когда-то любили друг друга пылко и незамысловато – всоответствии с духом времени.

Дверца открылась. Морлоков почти бегом пересек комнату иупал на колени перед огромной кроватью с балдахином.

– Это ты? – хриплым со сна голосом пробормоталаНаташа. – Опять? Задушат они тебя когда-нибудь…

– Страшно. – Морлоков сел рядом с ней, прижал кгруди ее голову. – Душат, давят, подкрадываются… За что? Я ведь не садист,не палач, у меня идея, слышишь, Наташка? – Наташа слышала это в сотый рази потому молчала. – Натали, милая, это же так просто – все должны быть каквсе… Идеальное государство – это механизм, как когда-то у ацтеков,исполнительность и четкость, больше ничего не нужно, поэтому жизненнонеобходимо убирать всех, кто способен внести в механизм ноту разлада, и неважно, как называется эта нота – инициативность, сомнение, популярность внароде, свободомыслие, способность критически рассуждать, талант, гениальностьи так далее… Я рыдал, когда повесили того бородатого, он был великий поэт, ноон был и нота разлада… А другой был великий ученый, но он был диссонанс… Нупочему они не хотят меня понять и обзывают палачом и дураком? Глупые обвинения,какие у меня выдвигают, – это исключительно в целях стратегии. Глупостьзагадочна, порой сбивает с толку самых умных людей, с идиотскими обвинениямипрямо-таки невозможно спорить и обсуждать их, дикая несуразность в паре сбеспардонной ложью – это упряжка, способная обогнать все прочие и умчать накрай света… Только бы не расшибло, только бы, только…

– Бедный, – сказала сонная и теплая Наташа,старательно моргая, чтобы не заснуть.

– Без страха нет и не может быть механизма – этоотлично понимали и Иван Грозный, и Петр Первый. Петр Третий был преисполненсамых благих намерений, уничтожил тайную полицию, вводил вольности, свободувсем религиям, но вводил все это не кнутом и не плахой, вот его и скинули, авдобавок ославили недоумком… Драть нужно было и топора не бояться… И Павел –тот здорово понимал насчет механизмов, но мало рубил голов, вот ему апоплексиюи оформили. Победителю прощают все… И всех.

Он заплакал, обнял Наташу и жадно стал целовать, словнохотел растворить себя в ней, уйти, исчезнуть, не быть, растаять.

Наташа знала его насквозь, тем не менее понеисповедимо-дурацким законам женской логики, ничего не имеющей общего сподлинной логикой, она его любила. Может быть, даже хотела от него ребенка –кто их, дур, разберет?

Я трудиться не сумел,

грабить не посмел.

Я всю жизнь свою с трибуны

лгал доверчивым и юным,

лгал – птенцам.

Встретив всех, кого убил,

Всех, кто мной обманут был,

я спрошу у них, у мертвых –

бьют ли на том свете морду

нам, лжецам?

Р. Киплинг

Вторую пятницу каждого месяца Вукол Морлоков принималчелобитчиков. Обставлялось это крайне торжественно, непременно в духе старыхпатриархальных традиций. На площади перед МУУ стояло высокое кресло с резнойспинкой. В кресле восседал Морлоков в парчовом кафтане с маршальскими погонамии в бобрячьей знатной шапке, украшенной волчьим солнышком. Одесную стоял ПервыйЗаместитель в соответствующем охабне и торжественно держал лагун с медовухой.Ошую помещался Второй Заместитель с грудой челобитных. За креслом толпилисьсогнанные для почета заместители заместителей. Цепь сине-малиновых сержантов скарабинами наперевес опоясывала площадь. Поодаль нацелились камерами операторытелевидения.

Взревели трубы. Опасливо приблизились и бухнулись в ногинесколько мужичков.

– Ну, мирянушки, чего молите-просите? – спросилМорлоков на народном языке. – Али нуждишка какая свербит?

Мужички мялись, подталкивая друг друга локтями. ПервыйЗаместитель делал им страшные глаза, и наконец самый смелый решился:

– У нас, это, значит, как бы того… Воеводу задавили.

– Кто посмел? Как посмели? – взревел Морлоков.

– Не злоумыслом, милостивец, – зачастилмужичок. – Не зловредно, не думай. От усердия от одного от нашего оттемного… Он, сердешный, бывало взлезет куда повыше и все призывает: сплотитесь,значит, вокруг меня да сплотитесь, и непременно чтоб все, чтоб теснее, в ответна решения, стало быть. Потому как момент, противостояние проискам и директива.Нам что? Мы народ послушный. Сплотимся, и снова сплотимся, и опять, согласномоменту. Нешто не станешь, когда момент? Плотились этак, плотились все теснее,да, видать, плотиться-то больше некуда стало, эдак тесно, значит, сгрудились,ну, воевода и это… Богу душу, потому как нехватка кислорода и пространства… Мычто – директива была, чтоб, значит, вокруг и теснее в ответ на происки ирешения насчет дроздов… Ежели решено, мы завсегда исполнительные…