Вечером, после ухода Корридена Уэйда, Эстер поднялась в комнату Риса, чтобы в последний раз перед отходом ко сну проверить, как дела у больного. Молодой человек лежал, свернувшись калачиком и уткнувшись лицом в подушку, так что были видны лишь широко раскрытые глаза. Если б в комнате находился кто-то еще, кроме них, Эстер заговорила бы с ним, попробовала бы прямо или косвенно выяснить, что его беспокоит. Но Рис все еще не мог общаться и на вопросы отвечал только выражением согласия или несогласия. Приходилось догадываться, перебирать множество вариантов и формулировать вопросы так, чтобы он мог ответить на них утвердительно или отрицательно. С помощью таких вот примитивных инструментов Эстер решала самые деликатные и болезненные вопросы, сравнивая свои старания с попыткой делать операцию топором на живом теле.

Со словами приходилось быть очень осторожной. Она не знала, что мучает его в настоящий момент: страх перед будущим или просто боязнь уснуть и увидеть пугающие сны, пережить ужасные воспоминания. Рис мог скорбеть по отцу, переживать из-за того, что он жив, а отец умер, испытывать еще более глубокое чувство раскаяния – ведь отец вышел из дома за ним, и если б он этого не сделал, то остался бы жив. Или страдать от гнева и отчаяния, как люди, навсегда расставшиеся после ссоры и понимающие, что теперь уже слишком поздно – время упущено и очень многое останется невысказанным навечно.

А возможно, все дело в усталости от физической боли и страхе перед бесконечной чередой ожидающих его впереди дней. Неужели он проведет остаток жизни здесь, взаперти, в мертвой тишине и изоляции?

Или к нему возвращается память со всеми ее ужасами, болью и неизбежной необходимостью переживать все заново?

Эстер хотелось дотронуться до него. Прикосновение – самая непосредственная форма коммуникации. Здесь не требовалось никаких слов. В прикосновении нет места вопросам, бестактным и неверным высказываниям – в нем только близость.

Но она помнила, как он дернулся, когда до него хотела дотронуться мать.

Недостаточно хорошо зная Риса, Эстер боялась, что он мог принять это за вторжение, фамильярность, на которую она не имела права, попытку воспользоваться своим превосходством, тем, что он болен и зависит от нее.

В конце концов Эстер просто заговорила с ним:

– Рис…

Он не пошевелился.

– Рис… Мне остаться ненадолго или ты хочешь побыть один?

Медленно повернувшись, молодой человек посмотрел на нее широко открытыми темными глазами.

Эстер пыталась прочесть этот взгляд, понять, какие эмоции и желания заполняют его разум, невыносимо мучают его, а он не может ни справиться с ними, ни выразить словами. Забыв об осторожности, она бессознательно протянула руку и положила ладонь Рису на плечо, выше шин и бинтов.

Он не вздрогнул.

Эстер слегка улыбнулась.

Рис открыл рот, напрягся, но не издал ни звука и задышал быстрее, глотая воздух. Ему пришлось пошире открыть рот, чтобы не задохнуться, – и все равно ни звука, ни слова.

Приложив ладонь к его губам, Эстер сказала:

– Всё в порядке. Подожди немного. Должно пройти время. Ты хочешь… ты хочешь сказать что-то конкретное?

Рис не реагировал; глаза наполнились ужасом и мукой.

Стараясь понять, Эстер выжидала.

Постепенно взор его увлажнился, и Рис покачал головой.

Она откинула прядь темных волос с его лба.

– Готов отойти ко сну?

Рис снова покачал головой.

– Хочешь, я найду что-нибудь и почитаю тебе?

Он кивнул.

Эстер подошла к книжной полке. Следует ли избегать произведений, способных вызвать у пациента боль, напоминающих о его плачевном состоянии и провоцирующих ужасные переживания? Может быть, само их отсутствие действует на него угнетающе?

Она остановилась на «Илиаде». Произведение насыщено сценами боев и смертей, но язык прекрасен; книга полна образцов светлой, эпической любви, богов и богинь, в нем изображены древние города и море винного цвета… Мир, невыразимо далекий от переулков Сент-Джайлза.

Эстер уселась в кресло возле постели, а он спокойно лежал и слушал, не сводя глаз с ее лица. Миновало одиннадцать часов вечера, наступила полночь; часы пробили час ночи – и Рис наконец уснул. Пометив страницу, Эстер закрыла книгу и тихо вышла; у себя в комнате легла, не раздеваясь, на кровать и тут же провалилась в сон.

Проснулась она поздно, разбитая и неотдохнувшая, хотя с момента переезда на Эбери-стрит это была первая ночь, когда она так хорошо спала. Эстер немедленно зашла к Рису и обнаружила, что тот уже бодрствует, но еще не совсем отошел ото сна, чтобы завтракать.

Внизу она встретилась с Сильвестрой. Едва завидев Эстер, хозяйка поспешила к ней; лицо ее выражало тревогу.

– Как он? Еще не говорит? – Она прикрыла глаза, негодуя на собственное нетерпение. – Простите. Я дала себе слово, что не стану вас об этом спрашивать. Доктор Уэйд говорит, что надо набраться терпения… но… – Она замолчала.

– Конечно, это нелегко, – пришла ей на выручку Эстер. – Каждый день тянется, как неделя. Но вчера мы допоздна читали, и он, похоже, хорошо спал. И вел себя гораздо спокойнее.

Напряжение несколько ослабело, плечи немного опустились, и Сильвестра попробовала улыбнуться.

– Пойдемте в обеденный зал. Уверена, вы еще не завтракали. Я тоже.

– Благодарю вас. – Эстер приняла предложение не только потому, что оно исходило от хозяйки; она рассчитывала постепенно побольше узнать про Риса, чтобы создать ему более комфортные условия. Пока что мисс Лэттерли заботилась главным образом о его душевном спокойствии, не считая кормления, соблюдения чистоты и отправления насущных личных нужд. Доктор Уэйд не разрешал ей менять повязки на серьезных ранах, и она ограничивалась уходом за поверхностными повреждениями. Самыми тяжелыми являлись внутренние травмы, но к ним никто не имел доступа.

Обеденный зал был меблирован довольно мило, но, на взгляд Эстер, в несколько тяжеловесном стиле, как и остальной дом. Стол и буфет, изготовленные из дуба в елизаветинском духе, крепкие и мощные, производили впечатление своей массивностью. Вокруг стола стояли резные стулья с высокими спинками и вычурными подлокотниками. В комнату не повесили зеркал, способных добавить света и создать эффект пространства. Портьеры из бордовой и розовой парчи, подвязанные шнурами с кисточками, были тем не менее расправлены достаточно широко, чтобы все могли оценить их дороговизну и полюбоваться подкладкой цвета бургундского. На стенах висели картины – с дюжину или больше.

Но мебель оказалась необычайно удобной. Сиденья на стульях были мягкими, а в камине пылали дрова, наполняя зал приятным теплом.

Сильвестра, взяв тост, никак не могла решить, чем его намазать – мармеладом «Данди» или абрикосовым вареньем. Она налила себе чашку чаю и отпивала по глоточку, пока тот совершенно не остыл.