не глянули тихо и строго чёрные глаза; пока грозные кровавые черты по ободу не превратились в воздушные, светлые знаки Леса. И в одно утро, с первыми хлопьями снега – спокойного, ровного, что ляжет уже на всю зиму, – на Обыду с вышивки глянула Гамаюн.

Тогда яга и слегла.

– Обыда! – тормошила её Ярина. Становилась вдруг маленькой девочкой, что стояла у могилы своей предшественницы, сжав кулаки, в ниточку сжав губы, чтоб не разреветься перед косматой старухой, перед сухопарой костяной нежитью в железном плаще. – Что с тобой?

– Всё пройдёт, глазастая, – хрипела яга, поднимаясь, шаря пятками по полу.

Ярина подставляла ей валенки, подавала руку. Обыда опиралась на молодое плечо, поднималась с лавки. Шла помаленьку по хозяйству. Тут роняла, там проливала, но к вечеру оживала, глядела зорче, выбиралась в лес.

– Ночь – наше время, – говорила, ободрившись.

К полуночи менялись местами: Ярина, которую тянули во мрак путаные сновидения, клевала носом, а Обыда сушила травы, латала бреши, скалывала прорехи, пошедшие после вышивок, замазывала трещины на печи. Всё чаще Ярина просыпалась под рассвет в поту, теряясь, шаря руками в воздухе, словно отталкивала кого-то. Когда в третий раз за ночь очнулась с криком, Обыда подсела к ней, протянула плошку. Сладкое, тёплое питьё успокаивало, давало силы, всем было хорошо кроме того, что память закрывать не умело. Глоток, другой, третий – больше не смогла Ярина, откинулась на подушки. Обыда подержала её за запястье, нашёптывая, а когда ученица уснула, принялась руками водить у её лица, снимая мелкую паутину. К первым лучам, к тому времени, как зацокал копытами, неся за собой снежный дождь, Утро Ясное, обе спали без сил.

– Что тебе снится, Ярина? – спрашивала яга, отходя от дрёмы и дыша протяжно, тяжко.

Ученица мотала головой, поднималась, подбрасывала дрова в печь, поливала яблони, прибирала избу, зажигала свет. Молчала. А поставив в подпечье свежий хлеб, чтоб не остыл до времени, подходила к полатям, сжимая губы в нитку, тормошила наставницу:

– Обыда! Обыда, да что ж это с тобой…

– Что тебе снится, Яриночка? – с трудом допытывалась яга. – Снится и силы тянет и твои, и мои… Расскажи. Не мне, так воде расскажи.

– Не могу. Не могу, Обыда. Ты сама говорила – сны свои никому не рассказывай…

Так и маялись – Обыда днём, Ярина ночью, и даже Кощей обходил стороной избу. От неё шёл такой холод, что зима весь снег с Ближних полян стянула, чтобы корни на дворе укрыть.

Уже ни одной ночи Ярина не спала без сладкого отвара. Обыда, отчаявшись, подхватила её сны – посмотреть, что такое гнетёт ученицу, какой страх… Но кроме страха начала приходить во снах радость: широкая лавка, мягкие подушки, душистый сухостой. Большие окна, пёстрые половики, лучина на столе; а за окном вьюжит, воробьи раскричались – верная примета метели; а в избе тепло-тепло, и не ду́хи вокруг лесные, а люди. И таким тянуло светлым, радостным, зовущим из этих неясных снов, что Обыде самой уходить не хотелось, что уж о Яринке говорить. Возвращалась Ярина в Лес только потому, что в каждом сне, налетая на окна и мягкие занавеси, распускал свои крылья…

– Керемет, – выдохнула она однажды, вскочив, очнувшись. Стукнулась головой о потолок, махнула рукой так, что едва не запалила избу. Яга потянулась к ней, бросилась и упала посреди избы.

– Обыда. Обыда! Обыда!

* * *

Лежала целый день на печке, не вставая. Уже и снадобья, какие были, выпила. Уже и Коркамурт показался на свет ясный, прилёг рядом – а легче не стало, так и ломило локти, выкручивало изнутри. Не хватало сил в себе сохранить всё дурное, что из Лесу собрала после Яринкиных-то трудов; наружу рвалось.

Как прошёл день – не помнила. Как оказалась на печи – не поняла. Ночью проснулась, слышит – ходики тикают, самовар шипит, тонко-тонко плачет в углу котик. Провела по лицу, стряхнула пелену с памяти. Какой котик? Уж больше ста годков, как котика нет, – ещё Остромира Кимярька́ выкинула за то, что Обыда со Звоном Вечерним всю ночь просвистела. Не котик – Ярина плачет.

– Чего ревёшь? – тяжело спросила Обыда, сглатывая грибную горечь.

– Страшно.

– Что тебе страшно, глупая? На что учишься-то? Чтоб сильней быть, чем страх.

Силы оставили; не помнила, как снова уснула. Проснулась – на всю избу пахнет супом, наваристым, мясным. Вокруг печи – гора чугунков, половников, на полу лужи, яблоневые дрова кое-как свалены, зато на столе – скатерть, нарядные деревянные ложки, белая свеча.

– Что за праздник у нас?

– Спускайся, – позвала Ярина, суетясь у стола. – Ешь.

– Опять яблоню без меня на дрова рубила, – проворчала Обыда, принюхиваясь. – А супчик-то ишь какой наварила. Хорош.

– А то, – незнакомо, криво улыбнулась Ярина.

Обыда спустила ноги, доплелась до стола. Глянула в чугунок: пузырьки жира, тонкое крылышко в глубине, перламутровый блеск по поверхности и пар из кольца в кольцо. Охнула.

– Ярина! Гамаюн, что ли, сварила?!

– А то, – повторила ученица, двигая ей миску.

– Ярина! Ты… ты зачем…

Взглянула на тонкие Яринкины руки – загар по зиме сошёл, красные жилки отчётливо вились по пальцам, ладони были в мелких кровавых пятнах, – опять охнула, опустились плечи.

– Зачем, милая?

– Чтоб ты поправилась. Ешь давай, – скупо велела Ярина. – Чтоб не вышло, что зря сварила.

Обыда принялась молча есть похлёбку из крыла Гамаюн, чувствуя, как с каждой ложкой возвращается сила, как перестают дрожать руки и проясняется в голове. Только во рту по-прежнему было горько, и каждый душистый глоток вставал комом. На дне миски светилось крохотное перо.

– Съешь, – тихо потребовала Ярина. – Чтобы ещё сто лет не хворать.

Что было делать? Варёную Гамаюн и Живой Водой не оживить. Проглотила Обыда перо – и мир заиграл красками, забыто остро глянули глаза, погорячела кровь.

Далеко-далеко послышалась печальная песня.

* * *

Ярина крепилась до вечера, с особым усердием сидела над книгами, над травами, ни в поле не бегала, ни к Журавлиному озеру. Обыда носилась по избе, по Лесу, переделывая запущенные дела, – успевала только кое-как глянуть, проверить, не ревёт ли опять ученица. Не ревела. Только к ночи, когда снова печально запела Гамаюн, сказала, глядя в брёвна:

– Я ведь птенца убила.

Обыда тяжело вздохнула. Развела руками.

– Лучше уж птенца, чем птицу.

– Лучше ведь птенца, чем ты бы померла? – с отчаянием спросила Ярина.

– Я бы не померла, глазастая. Пока первые две части ритуала не проведу, не смогу помереть.

– Что за ритуал?

– Когда нужно будет, тогда скажу. Через годик, может, а может, позже.

Ярина помолчала. Прошептала еле-еле,