– Быстрей, как же, – фыркнула Обыда. – По лесным-то мелким лужицам… Это мы с тобой, Ярина, на свадьбе в момент окажемся. А обратно ещё быстрей полетим, по прямой-то дороге.

– В лесу? По прямой?

– А как же. Нюлэсмуртова свадьба – лес повален! Дочери-то его нравные. Как кого замуж выдаёт, так целая полоса бурелома.

Ярина поправила съехавший венок, Обыда махнула помелом, и ступа понеслась вдоль лесных тропинок. Старое дерево дрожало под пальцами, от полёта захватывало дух. Ярина, хоть и не впервые летала, не могла сдержать ликующего смеха. Глядела на зелёные волны внизу, на море крон, на вспышки цветов, ягод, радуг – и казалось, что всё возможно в мире, что никогда не будет и быть не может конца этой радости, этому свету.

– Какая же красота всюду, Обыда… Как же Лес прекрасен!

– А то, глазастая, – весело согласилась Обыда. Ярина обернулась показать на светящийся кружевной березняк – и обомлела.

Вместо прямой, как жердь, старухи, сухой, суровой, стояла перед ней… та же старуха, но светлей, моложе. Может, глаза врут от ветра? Ярина протёрла их, ещё раз посмотрела на Обыду – обомлела пуще прежнего. Опускались к поясу долгие косы, разгорались щёки, расправлялись плечи. Серое платье до пят обратилось белым сарафаном, летящим по ветру, с вышивкой по груди и подолу. На шее соткалось брусничное ожерелье, в зрачках заплясало пламя. Ярина смотрела разинув рот, слыша, как всё громче, всё нежней поёт Лес свои лучшие песни: весенние, грозовые, звенящие, как берёзовый дождь; развесёлые и хмельные, как толшо́рский[55] снег.

– Чего рот разинула? Муха залетит! – озорно сказала Обыда.

– Что это с тобой?

– Не только же совой мне обращаться по воле Инмара, – засмеялась яга. – Есть и такое платье в сундучке.

* * *

Чем ближе подлетали они к Байгурези, тем пуще шумел ветер. Мелкие прутья ломало, будто солому, а ели сгибало до половины, словно кто каждым деревом заряжал громадный лук. Всюду светились нарядные цветы, ягоды всех мастей. Листья летели вперемешку: сочные летние, пёстрые осенние, светлые от весны. Спутались времена, звёзды высыпали к солнцу. Обыда, качая головой, вздыхала:

– Балует опять, опять балует. Говорила ему: не устраивай свистопляску! Не-ет, снова. Плохи шутки с Равновесием, но уж как сладко по краешку пробежать!

Нюлэсмурт, благодушный, разряженный, вырос из-под земли до самой ступы, поднялся вровень с ягами. Поклонился в пояс:

– Тау, голубушки, что почтили! Ишь какую красоту вырастила, Обыда. И сама хороша. Только мою невестушку никто не перещеголяет!

– Его невесту? – поражённо шепнула Ярина, едва Нюлэсмурт отвернулся. – Он сам, что ли, жениться надумал?

– Как же, – хмыкнула Обыда. – Молодится леший. Дочку свою он так зовёт. Которую выдаёшь-то? – окликнула она Нюлэсмурта.

Но хозяин леса и ветра не услышал: встретив гостей, тотчас понёсся к свадебному поезду[56] в вихре пыли и веток.

– Ну, сами увидим, – усмехнулась Обыда. – Давай-ка прибавим ходу, а то ведь Нюлэсмуртовой свадьбе навстречу только попади – сметёт!

Одной рукой она вскинула помело, другой притянула к себе Ярину, крепко обняла за плечи, крикнула:

– Держись!

И ступа помчалась за вихрем, уже почти скрывшимся среди мощных, в три обхвата, стволов.

Летели так, что свистело в ушах, – и то едва поспели к голове свадебного поезда. Сначала издалека послышались грохот и разудалое уханье, будто сто сов слетелись после ночной охоты, потом стихло на миг, а затем Обыда резко отвела ступу в сторону, в сень древних кедров – так, что Ярина едва не вывалилась за борт. Споро навела завесу дождя, успела сказать:

– Чтоб щепой не закидало!

И помчался по лесу ураган, ломая огромные сосны, будто лучины, щёлкая вековые вязы. Полетели щепки, листва рёбрами, словно лезвия, встала, загораживая свадебный поезд.

В яростном пении птиц, в бурном плеске вод, в грохоте стволов Ярина различила уханье Нюлэсмурта и шумные песни его дочерей. Ту, которую выдавали замуж, едва можно было разглядеть за листвой. Свадебный поезд понёсся мимо: блеснула корона из золотой пшеницы, прогремел рык медведя, на котором восседала невеста, и повеяло чем-то густо-лесным, хвойным, клюквенными, солёным, горьким, как осенние земли.

На мгновение словно весь лес встал, ветер замер, затихли деревья, и вся живность притаилась не дыша. Ярина только и успела моргнуть, а когда открыла глаза – не узнала поляну. Из-за берёз выпорхнули жар-птицы и принялись танцевать, разбрасывая медные искры, зазывая ночь. Над кронами сгустились тучи, потемнело. Жар-птицы с клёкотом полоскали крыльями, освещая путь медведю. Тот ступал косолапо, величаво, подминая коряги и шишки. Когда вышел в круг света, Ярина наконец разглядела саму невесту – белолицую, с летящими косами до пят, будто окутанную лесными вихрями. Громадные глаза зеленее мха отражали огненные искры, и плескался в них осинник, орешник, ягодные болота. В ушах сияли серьги – кленовые листья, лоб украшало очелье из еловых игл. Глядела невеста и радостно, и печально. Встретившись с ней взглядом, Ярина отшатнулась, словно обожглась, – такая в лесных глазах сверкнула тоска.

Жар-птицы затихли; по краю поляны заплясало тёмное пламя, в которое окунали лапы синие ели, но не загорались, а только трещали, скрипели. Им вторил весь лес, все Ближние поляны: стонал бор, свистел в норах ветер, сосны вздыхали во сне, мечтая, должно быть, обернуться корабельными мачтами. Из скрипа и треска рождалась тёмная, суровая песня, никак не свадебная, – песня нор, песня гор, песня смолистых стволов и чащоб, можжевельника, сушняка, вездесущего ветра. Высоко-высоко перекликались птахи. Погасли перья жар-птиц, и в лёгшей на поляну грибной предзимней тьме тонко-тонко зазвенела не то свирель, не то костяная скрипка.

Цепляясь за низкие ветки, один за другим принялись зажигаться светляки. Невеста сошла с медведя, медленно двинулась к самому сердцу поляны. Под ноги ей россыпью ложился первый снег – и тотчас таял. А невестина свита: зайцы и лисы, духи и нелюди, лесные горлицы и ночные мавки – чередой теней тянулись следом, подвывая и подпевая. Донеслась с пруда стройная песня русалок. В неё вплёлся птичий клич, и свирель уже не звучала так одиноко, так жалобно. Тоска разняла цепкие пальцы, зыбко закачался лес, а невеста шла, что плыла, и ярче, ярче разгорались светляки, громче, громче становилась песня. Вот уже коркамурты вступили глухими, ломкими голосами, напевая об осенних плодах и зёрнах; вот заблудший, околдованный, утащенный Лудмуртом в подземные луга пастушок затянул весёлую песнь. Вот лешаки застучали, ломая ветки, шумно хохоча, вот тренькнула, колдуя невесте счастье, малиновка, – и наконец грянул лесной хор, речной пир, раскатилось эхо, и в пляс пошла вся поляна: зайцы,