Слова вылетали у нее изо рта пулеметной очередью, и под этим натиском я заморгала, как под стробоскопической лампой.

– Верно? – продолжала мать. – Ты же знала других мальчиков до него, Джоан? Я имею в виду, была ли ты с ними в плотских отношениях, какие бывают между мужчиной и женщиной? Если да, ты наверняка выбрала своего профессора за умения в этой сфере. Они не боятся секса, о нет, только не они! Они хотят заниматься им постоянно, даже когда у женщины месячные, и они…

– Мама, ты что, совсем спятила? – прервала ее я. – Я пришла сюда, потому что мне одиноко, а Джо работает, – сказала я. – Да, он еврей, и что такого, если ему постоянно хочется секса; мне тоже постоянно хочется. – В ответ на эти слова мать несколько раз моргнула. – Но он талантливый писатель. Хороший писатель; он прославится, и разве тогда твое мнение о нем не изменится?

– Ни на йоту, – ответила мать, поджав губы. Ее голову украшали плотные кудряшки, которые появились там совсем недавно; гвоздичный запах парикмахерской еще не выветрился, и, уловив его, я представила металлические расчески, плавающие в голубой воде, как музейные образцы в формалине.

Казалось, после того, как я прочла убогий рассказ Джо в «Кариатиде», у меня возникла потребность защищать его честь еще более рьяно, ведь если не я, то кто это сделает? Его жена Кэрол его ненавидела и, скорее всего, скоро научит и Фэнни его ненавидеть. Его попытки писать художественную прозу были не блестящими, но я все же расхваливала его в нашей гостиной майонезного цвета, надеясь, что сама поверю своим словам. Он же талантливый, верно? Таким он выглядел: задумчивый, непредсказуемый, полный эмоций, которых я не понимала, – мужских эмоций. Мужских, суровых, важных; эмоций, которые испытывали мужчины на войне, мужчины, что ссутулившись сидели за покерным столом под завесой сигаретного дыма. Я буду всем говорить, что он талантливый, решила я, и тогда он таким станет.

– Значит, вы не хотите с ним познакомиться? – спросила я.

– А ты как думаешь, Джоан? – Она была права; как ни крути, перспектива знакомства Джо с моими родителями представлялась ужасной. Он будет видеть перед собой двух скелетов с коктейльными стаканами в руках; они – говорливого торговца текстилем с пенисом с халу величиной. Нет, лучше им никогда не встречаться.

Но они, конечно, встретились; правда, случилось это намного позже, когда все успокоилось или наоборот, накалилось, как посмотреть; но место Джо в мире к тому времени уже было четко определено. Родители даже сами захотели с ним познакомиться, ведь единственным знаменитым писателем, которого они знали, был Торнтон Уайлдер; давно, еще в 1940-х, по просьбе друга отца тот выступил с речью в отцовском клубе, восемь минут вещал о текущем состоянии американской драматургии, а потом сбежал.

Но тогда Джо еще не добился успеха, поэтому все считали его еврейским насильником, а меня – девчонкой, влюбившейся в него по глупости. Я вышла из родительской квартиры, прошлась по Парк-авеню, показавшейся мне пустой и начисто лишенной обаяния, как и гостиная моих родителей. Я была на взводе. Если я на самом деле планировала остаться с Джо, то все, что я сказала матери, просто обязано было сбыться. Джо должен был оказаться талантливым – нет, блестящим писателем. Только это позволит закрыть глаза на то, что он еврей, на неприятные последствия его адюльтера, на ужасную комнату, что он для нас снимал, на прочие его недостатки и разочарования, что следовали за ним неотступно.

Может, он на самом деле был талантлив. Может, я этого просто не замечала, может, это мне не хватало таланта. Но он-то утверждал обратное; отчасти именно поэтому он взял меня с собой в Нью-Йорк. Его во мне интересовала не только постель; он мог бы лечь в постель с любой девушкой, и та охотно бы стонала для него и раздвигала ноги. Нет, он просто обязан был оказаться талантливым; это решило бы все наши проблемы, раз и навсегда осчастливило Джо, и тот больше не комплексовал бы в моем присутствии и в присутствии других мужчин; это также позволило бы Джо заявить о себе и угодить моим родителям, хотя мать и настаивала, что ее мнение не изменится «ни на йоту». Йота – что за странное слово, подумала я, выйдя на Лексингтон и сев в поезд до Гринвич-Виллидж. Никто никогда не говорил «две йоты», она всегда была одна. Язык только кажется бесконечным; на самом деле говорящие и пишущие на языке вынуждены плескаться в поразительно мелком водоеме.

В голове моей крутились мысли о йотах, слова матери, полные злобы и вульгарных предрассудков, мои грандиозные мечты о славе для Джо. Он обязательно станет писателем, я это знала; я возлагала на него надежды, которые мужчины обычно возлагают на себя сами, ждала, что он будет завоевывать, сокрушать, поражать. Сама я ничего этого делать не собиралась; мне даже не приходило в голову, что я на это способна. Я все вспоминала Элейн Мозелл, как она пыталась пробиться среди мужчин. Элейн с бокалом виски в руке, со слегка размазавшейся помадой. Я не хотела играть на том же поле, что мужчины, и знала, что мне никогда не будет там уютно, я не смогу с ними соперничать. Мой мир слишком мал, слишком узок и слишком спокоен; мне не о чем писать. Свои ограничения я хорошо понимала.

Когда я вернулась в «Уэверли-Армз», случилось чудо. Джо словно угадал мои мысли, прочел новый перечень моих надежд и, когда я вошла, встал и помахал мне ворохом листков.

– Что это? – спросила я, хотя хорошо знала ответ.

– Начало «Грецкого ореха». Двадцать одна страница.

– «Грецкий орех», значит, – ответила я. – Наверно, это роман о рабочем ореховой фабрики? Реальный взгляд на мир сельскохозяйственных тружеников?

Джо рассмеялся.

– О да. Я намерен раскрыть все грязные тайны ореховой промышленности, – проговорил он, усадил меня на кровать, взял мою руку и медленно опустил ее на стопку напечатанных листков. – Прочти, пожалуйста.

А потом он стал королем. Случилось это быстро – такое всегда быстро случается: вот ты вытягиваешь лист из печатной машинки, теребишь губу и бормочешь «ненавижу себя, ненавижу себя», а уже через секунду в дверь стучится королевский глашатай и разворачивает свиток с объявлением о твоем восхождении на трон.

Его восхождение было прямым и стремительным; не было ни сомнений, ни колебаний, ни полуночных страхов, что иногда терзают молодых писателей, – что, если теперь все изменится? Что, если мы изменимся?

Джо хотел, чтобы все изменилось, и я тоже этого хотела. Мне надоело жить в грязи, надоело питаться яичным супом из китайской забегаловки. Мужчинам нужны достижения, что-то, за что можно зацепиться, чем можно гордиться, иначе все неудачи, которые когда-либо случались с ними в жизни, будут вечно их преследовать – двойки по математике, преждевременные эякуляции, робкие упреки мягкого и печального отца-сапожника, чье лицо уже почти забылось в вихре времени. Непроданный роман лишь пополнил бы список этих неудач.

Невероятно успешный роман, напротив, был чем-то прекрасным, и мы с Джо прыгали от счастья, хлопали друг друга по спине, ныряли в постель, выбегали на улицу и ни о чем не могли говорить, кроме книги, и Джо, и рецензий, и «будущего», представлявшегося нам неким облачным коридором. Зимой 1958 года мы переехали из комнаты в «Уэверли-Армз» в настоящую квартиру с отдельной ванной, высокими потолками и широкой паркетной доской, в квартиру, как нельзя лучше подходящую для успешного молодого писателя.