– Доброе утро, Джоан, – подмигивал мне Боб Лавджой, – как там наш вундеркинд?

– У Джо все в порядке.

– Передавай привет. Скажи, все ждут с нетерпением его следующей книги. Смотри не умотай его!

В конце концов я уволилась, и хотя другие ассистентки устроили мне прощальный прием и говорили, что будут скучать, я ушла с облегчением. Отныне я держалась поближе к дому, поближе к нему; отныне мы могли делиться радостью, безграничным восторгом и любовью друг к другу. Кэрол никогда не была частью того, что Джо считал важным; она даже не читала его рассказы, жаловался он, говорила, что художественная литература – «не ее».

– А я даже не припомню, было ли что-то «ее», – сказал он. – Разве что боулинг. Но ты – ты, слава богу, не такая.

Я стала женой. Эта роль сперва мне понравилась; я почувствовала силу, которая к ней прилагается, силу, которую многие почему-то не замечают, но она есть. Вот вам мой совет – хотите наладить контакт с важным человеком? Лучше всего втереться в доверие к его жене. Вечером в постели перед сном жена может как бы невзначай упомянуть ваше имя. И скоро вас пригласят в дом важного человека. Возможно, тот не обратит на вас внимания и будет стоять в углу в окружении поклонников и травить байки уверенным тоном, но вы по крайней мере окажетесь с ним в одной комнате, заступите за невидимый бархатный шнур.

Джо часто хвастался, что в нашем браке я – центральная нервная система.

– Без Джоан, – пафосно заявлял он, когда мы собирались и пили с друзьями, – я так и остался бы никем. Маленькой сморщенной креветкой в креветочном коктейле.

– Ох, брось, – говорила я. – Не слушайте его, он ненормальный.

– Нет, нет, она держит меня в форме, – продолжал он, – и оберегает от всего мира. Она – моя дисциплина, мой кнут, моя лучшая половина. Мужья совсем не ценят жен, а надо бы.

Подразумевалось, что он-то меня ценит. И тогда, наверно, так и было. Я не знала ни одного писателя, который хотел бы, чтобы жена все время находилась рядом. Другие писатели, с которыми Джо постепенно сошелся, – круг уверенных в себе мужчин, которые жаждали его общества и заманивали его к себе, как и всех незнакомых литературных самцов, – вечно отмахивались от своих женщин.

У Льва Бреснера, который тогда еще был испуганным молодым эмигрантом, неуверенно изъяснявшимся по-английски, что, впрочем, не помешало его автобиографическим рассказам о жизни в лагерях смерти регулярно появляться на страницах журналов, была молодая жена, приехавшая с ним из Европы, – Тоша, миниатюрная женщина с черными волосами, стянутыми в пучок. Те мужчины, что любят тощих женщин, нашли бы ее сексуальной: ее хотелось сначала накормить горячим обедом и лишь потом уложить в кровать.

Тоша сопровождала Льва на мероприятия крайне редко, лишь когда требовалось присутствие жен или спутниц. Тогда Бреснеры приходили на приемы и коктейли вместе. Но на литературных чтениях она не появлялась никогда, и после Лев мог спокойно пойти в бар, пить и спорить с другими мужчинами.

Если бы Тоша была там, она бы тянула его за рукав и ныла: «Лев, Лев, ну пойдем уже домой, пожалуйста».

Почему женщинам вечно хочется домой, а мужчинам хочется остаться? Наверное, потому, что если уйти, лучше сохранишься. Те, кто остаются, по сути, говорят: я бессмертен, мне не надо спать, отдыхать, есть, дышать. Могу хоть всю ночь торчать в этом баре с этими людьми, болтать без умолку и выпить столько пива, что живот раздуется и изо рта будет невыносимо нести перегаром, зато мне не придется думать о том, что это чудесное потрясающее время должно закончиться.

Джо хотел, чтобы я была рядом. Он нуждался во мне и до чтений, и во время, и после. Много лет спустя критик Натаниэль Боун напишет в биографическом очерке о Джо:

Читая эти строки сейчас, я по-прежнему злюсь, представляя молодого Джо, выходящего на охоту, таящегося по углам и высматривающего красивых женщин. Порой ему вовсе не приходилось охотиться; они сами к нему приходили, а он не противился. Разумеется, это была правда, и я, наверное, всегда знала, что это часть сделки, – с того самого момента, как в его кабинете в колледже Смит наши колени соприкоснулись.

Его развод, как ни странно, прошел без осложнений; поскольку Джо нечего было предложить Кэрол – ни денег, ни собственности, ведь даже дом на Бэнкрофт-роуд был съемным – ей нечего было ему предъявить. Конечно, из жестокости она могла бы вынудить его выплачивать им с Фэнни самые большие алименты, но это было не в ее стиле. Вместо этого она прекратила с ним все контакты. У Кэрол была семья в Калифорнии, в Сосалито, причем небедная; они готовы были поддержать и ее, и ее ребенка. Денег у Джо она брать не стала, просто забрала дочь. А Джо, несмотря на всю любовь к малышке, несмотря на все его вздохи и монологи об отцовстве и родничке на макушке ребенка, отпустил Фэнни.

Сначала он упрямился. Потребовал составить график посещений в письменном виде; заявил, что хочет быть отцом. Его несчастье, по всей видимости, радовало Кэрол; та звонила ему в Нью-Йорк и донимала его, говорила, что Фэнни меняется день ото дня, как в научно-популярных фильмах, которые показывают школьникам, – там цветок распускается в ускоренной съемке. Она говорила, что Фэнни становится похожей на него, что она смышлена не по годам, что она потрясающая, и она, Кэрол, намерена сделать так, чтобы малышка забыла об отце, который участвовал в ее создании.

– Не будь такой стервой, Кэрол, – подслушала я однажды их разговор. – Ты ей жизнь испортишь.

А Кэрол наверняка ответила, хоть я и не слышала:

– Нет, Джо, ты уже это сделал.

В конце концов он перестал с ней спорить. Отступил, уступил ей все, что осталось от их неудачного брака. Фэнни увезли в Сосалито, и навещать ее стало сложно, хотя однажды много лет спустя он все же заехал, когда был в Калифорнии в рекламном туре. В другой раз мы собрали целую коробку с игрушками и отправили в Калифорнию, но ответа не последовало. Одно время Джо посылал письма; на некоторые Кэрол даже коротко отвечала, другие игнорировала, и через некоторое время Джо утратил интерес. При упоминании имени Фэнни он вздыхал все реже. Она превратилась в призрака, встала в один ряд с мертвыми в галерее потерянных оплакиваемых душ: властной матери, меланхоличного отца.

Джо до сих пор считал, что его первый брак не удался главным образом по вине Кэрол. Свою вину он считал незначительной. Его версия событий была такой: после рождения ребенка Кэрол перестала заниматься с ним сексом и не начала даже спустя несколько месяцев, когда швы после эпизиотомии зажили и для отказа не осталось медицинских причин.