– И все же зрелище не очень приятное, – сказала я Хэлу.

– Согласен, – ответил он. – Совсем не приятное. А знаешь что, Джоан? Давай-ка раздобудем тебе большой бокал вина.

До конца приема Хэл был со мной рядом. Мы пили вино, наблюдали за Джо и иронично комментировали его поведение. Наконец Хэл взглянул на часы и сказал, что ему пора на поезд.

Джо и Хэл будут работать вместе несколько десятилетий; вместе они сменят три издательства, а потом Хэл умрет от кровоизлияния в мозг прямо в своем кабинете, упав лицом на ворох нечитанных рукописей. Но пока я в нем нуждалась, Хэл был со мной рядом на всех приемах и защищал меня от смутной угрозы, что всегда присутствовала в зале.

В тот вечер в «Уай» после чтений, приема и небольшого ужина в соседнем французском ресторане мы с Джо вернулись в нашу новую квартиру в Виллидж пьяные; нас даже слегка мутило. Изо рта пахло чесноком, а вина мы выпили столько, что слышали, как оно плещется в наших желудках при каждом шаге. Мы упали на кровать бок о бок, не прикасаясь друг к другу.

– Знаешь что? – сказал он. – Я – знаменитость.

– О да.

– Но я не чувствую себя знаменитостью, – продолжал он. – Я – по-прежнему я. И ничем эти чтения не отличаются от занятий английским с глупыми девчонками. Входишь в аудиторию, и все смотрят тебе в рот. Все то же самое.

– Я была не глупой девчонкой.

– Нет, вовсе нет, – я уловила снисходительность в его тоне. Он откинулся на спину – сытый, пьяный, он наслаждался своей славой, слушал резвый топот ее копыт. Я подумала о тех двух девушках, темненькой и светленькой, о том, как они интересовались им и он интересовался ими.

– Что такое? – спросил он.

– Ничего, – ответила я. В последующие годы я не раз буду отвечать так на его расспросы, за исключением тех случаев, когда сама начну обвинять его в предательстве и плакать. Это «ничего» станет моей мантрой. Ничего не случилось; все хорошо. А если плохо, я сама виновата. Я же сама захотела связать с ним свою жизнь, с ним и его тараканами. Я его себе потребовала и вот, пожалуйста, получила. Они с Кэрол официально оформили развод, когда «Грецкий орех» отдали в редактуру; мы поженились перед самой публикацией.

Осенью в специальном материале «Лайф», посвященном новым многообещающим писателям, Джо отвели целую страницу. Рядом с портретами Хрущева, Эйзенхауэра и его жены Мэйми, репортажем о сборе персиков в южных штатах и фотографиями молодежи, отплясывающей очередной модный танец, о котором завтра никто уже не вспомнит, красовалось фото Джо. Он шел по улице с сигаретой в руке и хмурым лицом, видимо, означающим погруженность в размышления. На другой фотографии Джо и еще один писатель, которого сняли со спины, беседовали в таверне «Белая лошадь».

«Грецкий орех» был написан в лихорадке, с пеной у рта, как пишутся только первые романы; как ни старайся, впоследствии уже бесполезно пытаться повторить рецепт, воссоздать вереницу бессонных ночей и заставить слова литься водопадом. Когда роман был закончен, мы пошли праздновать в «Гранд Тичино», и на следующий день я стянула рукопись толстой резинкой и взяла ее на работу в «Боуэр и Лидс». Краснея и мямля, я положила рукопись на стол Хэла Уэллмана и сказала, что ему стоит взглянуть; кто автор, я не уточнила.

Вечером Хэл унес рукопись домой. Я представила, как он несет ее подмышкой, садясь в поезд до Рая [22], снимает резинку, устраивается поудобнее на сиденье и читает. Представила его в гостиной его дома, тюдоровского особняка – он сидел в шезлонге с бокалом в руке. Дети тянули его за руки, пытались стащить на пол и заставить поиграть с ними в коняшки, но он не поддавался. «Грецкий орех» оказался слишком притягательным, песнь неизвестного автора – девственника от литературы – манила, как песнь сирен.

Неизвестных писателей отличает особое сияние, поверхностный слой, остающийся на пальцах, когда касаешься страниц. Как пыльца с крыльев мотылька. У неизвестного писателя еще есть шанс удивить, оглушить грубой силой своей гениальности. Он может стать кем угодно, кем захотите. Джо был превосходным образцом этой породы, а книга его – ясной и четкой; в ней чувствовалась уверенность и продуманность. А еще он был красив и вечно взъерошен, его глаза всегда выглядели усталыми; журналисты иногда это замечали, и он рассказывал, что не спит ночами. Уставший, печальный, мудрый. Мудрый – мне никогда не нравилось это слово, его использовали к месту и не к месту; как будто уставшие успешные люди имели тайный доступ к высшей истине.

Хэл Уэллман, кажется, считал Джо именно таким. Он прочел рукопись в первый же вечер дома, сказал, что не смог остановиться, почувствовал, что должен читать дальше, что бросать нельзя – роман его заворожил. В нескольких местах он даже рассмеялся вслух своим грубым лающим смехом, и миссис Уэллман выбежала из кухни, испугавшись, что муж подавился.

И вот Хэл, не зная, что речь о мужчине, с которым мы вместе живем, предложил купить книгу за две с половиной тысячи долларов. Потом я призналась, откуда у меня рукопись, но Хэл ничего не сказал, и роман опубликовали следующей осенью. Тут я могла бы сказать, что удивилась, что все прошло так гладко, но на самом деле ничего удивительного в этом не было. Я знала, что это хороший роман, насколько может быть хорошей исповедь в художественной прозе. Я же читала помойную кучу; читала «Мужество, укажи мне путь» и «Секрет миссис Дингл»; но я читала и книги, которые выходили в «Боуэр и Лидс», и хотя некоторые из них были действительно потрясающие – «мощные и волнующие», дежурная фраза, которую мы, ассистенты редакторов, писали на всех клапанах суперобложек, – многие навевали тоску и с самого начала были обречены оказаться в корзине уцененных товаров. Мы издавали военные драмы про Вторую мировую и Корейскую войны и меланхоличные женские размышления о природе любви; детские книги с успокаивающими колыбельными и глянцевые альбомы с фотографиями Марокко и прочих экзотических мест, которым суждено было лежать на чьем-то кофейном столике рядом с вазочкой мятных конфет. Но «Грецкий орех» отличался от всех.

Вскоре книга вышла – Хэл внес лишь небольшие правки – и Джо прославился вмиг, стал взбегать на сцены и пить воду, стоя за кафедрами. Меня повысили и обещали однажды сделать редактором, но несмотря на это, Джо стал настаивать, чтобы я уволилась.

– Уходи, – сказал он, когда в печать ушел четвертый тираж «Ореха». – Зачем тебе там оставаться? Зарплата маленькая, а престижа никакого.

Мне, в общем-то, и не хотелось оставаться в этом офисе, где мужчины чувствовали себя королями, а женщины были гейшами, за исключением одной влиятельной редакторши, Эдит Тэнсли – та была похожа на ястреба и на всех наводила страх, и на женщин, и на мужчин. Мужчины часто собирались в кабинете кого-нибудь из редакторов; я слышала их смех и ощущала исходящее от них силовое поле – им было приятно находиться вместе в замкнутом пространстве. Теперь они ко мне подобрели; иначе и быть не могло, ведь именно я открыла им «Грецкий орех». Ко мне теперь полагалось относиться с особым уважением; ни одна ассистентка прежде не пользовалась такой привилегией, хотя к уважению по-прежнему примешивалась насмешка, а я упорно не понимала юмора.