– Я боюсь, что ты меня разорвешь, – сказала она ему в постели.

– Ты с ума сошла, – ответил он, но войти не успел – он только начал располагаться сверху, оба пытались устроиться поудобнее, он коснулся ее своей мошонкой, и она оттолкнула его и заплакала.

– Я не мог сделать тебе больно, – сказал он. – Я даже не приблизился толком. В чем дело?

Но Кэрол могла только плакать, а потом, к ее облегчению, ребенок тоже заплакал, и ни о каком сексе уже не могло быть и речи. Слава богу, подумала Кэрол. Блин, подумал Джо и еще долго лежал и злился, думал, почему больше ее не привлекает и зачем женщины так поступают, меняют правила, питают необъяснимую неприязнь. Ведь ее реакция могла объясняться только одним: неприязнью. Она не желала к нему прикасаться, не желала, чтобы он прижимался к ней, оставлял на ней свой запах и следы от щетины на щеках, не желала вставать из позы эмбриона, в которой пребывала с момента рождения Фэнни.

А он не хотел оставлять все, как есть, позволять ей замыкаться и следовать сценарию типичного преподавательского брака.

– Господи, Кэрол, – убеждал ее он, – ничего с тобой не случится.

Но она по-прежнему отказывалась, утверждала, что не готова к прикосновениям и не хочет удовлетворять еще и его потребности – хватит ей ребенка, которого нужно кормить каждые пару часов. Когда наконец он проявил настойчивость, она завыла от боли, словно он втыкал в нее вилы, и он почувствовал себя насильником, убийцей. После той ночи он больше не пытался; прошло время, он совсем от нее отвернулся и повернулся ко мне, а я отказывать не стала; швов у меня не было, я не боялась, что они разойдутся, и страха тоже не было, и колебаний.

Мы поженились в ратуше. Пригласили лишь мою подругу по колледжу Лору и Мэри Крой, ассистентку редактора из «Боуэр и Лидс»; с его стороны были Лев Бреснер, с которым они недавно подружились, и поэт Гарри Джеклин. О Кэрол он больше не вспоминал, как, полагаю, и о Фэнни. Он хотел нового ребенка, параллельного, которого смог бы научиться ценить и любить.

Поначалу беременность будет сущим мучением, предупредил меня он. Но он ошибался. Не было никаких мучений, лишь ощущение набухания и смещения центра тяжести, впрочем, вполне терпимое. Меня тем временем занимали вопросы: кем будет этот ребенок? Мальчиком или девочкой? Станет ли передовым ученым? В родильной палате ныне закрытой больницы Флауэр на Пятой авеню я дышала и тужилась; я зачем-то выбрала так называемые естественные роды, предпочтя их гораздо более притягательной сумеречной дреме. Чтоб вы сдохли, доктор Ламаз [23], думала я, пыхтя на родовом столе и представляя элегантного поджарого француза в безупречно сидящем костюме, курящего «Голуаз». Джо сидел в столовой, ел и читал. Помню, когда его позвали взглянуть на новорожденную Сюзанну, на подбородке у него был мазок кетчупа, а подмышкой – свернутый номер «Таймс».

Но он любил нашу малышку больше всего на свете; он всех наших детей любил, и я знала, что когда-то он так же горячо любил и Фэнни. Я постаралась забыть о том, как быстро перегорела его любовь к первому ребенку; притворилась, что это отклонение от правила. Мы укладывали малышку Сюзанну на нашу кровать и вместе пели ей любовные песенки, каждый по куплету, меняли в песне слова, надеясь рассмешить друг друга. Таким образом мы словно убеждались, что ребенок никогда не встанет между нами, не повредит нашему браку, сексуальным отношениям и нежности.

Джо любил хватать детей за щиколотки и подвешивать вниз головой, а еще сажал их на плечи и шел по улице, а малыши держали его за волосы. Меня пугало его беспечное, свободное с ними обращение; я-то все время боялась, что они грохнутся и умрут, раскроят череп о тротуар. Он хотел видеть их у себя на плечах; я – у себя на груди.

Когда я кормила, мне казалось, что ничего больше в мире не существует. В эти моменты меня не заботило, что я не сделала карьеру и для всего мира я никто. Я была кормящей мамой и больше никем быть не хотела. Поначалу Джо нравилось смотреть на меня в эти моменты, это зрелище волновало и трогало его, но прошло несколько месяцев, и он начал язвить. «Надеюсь, ты не собираешься кормить их вечно», – говорил он, или: «Возможно, я ошибаюсь, но, кажется, доктор Спок советовал отлучать от груди до аспирантуры. Учебе может помешать». И я отлучала детей от груди, хотя не будь этих комментариев, сделала бы это намного позже.

Потом, когда дети вышли из младенческого возраста, Джо немного успокоился. Ночью теперь нас никто не будил, а еще он, видимо, почувствовал, что дети все стали впитывать, что он уже может оставить на них свой отпечаток. Когда друзья приходили в гости, они с Сюзанной разыгрывали показательные номера.

– Ну-ка, Сьюзи, – говорил он, когда двухлетняя Сюзанна заходила в гостиную, – принеси мне с книжной полки самую распиаренную пустышку.

Сьюзи уверенно шла к книжному шкафу и доставала «Нагие и мертвые»; все покатывались со смеху.

Но Джо продолжал.

– А теперь скажи, Сьюзи, почему это пустышка?

– Потому сто ее автол – индюк надютий, – отвечала Сьюзи, и все снова хохотали, но на этом представление не кончалось.

– Индюк надютий, говоришь? Как вам такая рецензия, мистер Норман Мейлер? А теперь покажи книгу, которую считаешь абсолютным шедевром.

Сьюзи снова шла к шкафу и выискивала знакомый ярко-красный корешок; водила глазками по полке, пока не находила его, а потом вытягивала своими маленькими пухлыми пальчиками, тянула сильно, ведь книги на полке стояли очень плотно друг к другу. Повернувшись к собравшимся, она демонстрировала им обложку «Грецкого ореха», все смеялись, а она краснела. Она понимала, что делает что-то хорошее, что-то, что помогало ей завоевать любовь отца, хотя что именно – даже не догадывалась.

Мне же в этот момент хотелось защитить ее от него, броситься к ней, подхватить ее на руки и сказать Джо, чтобы не использовал ее таким образом, что это приведет лишь к несчастью. Но все бы решили, что я ненормальная мамаша, которая слишком опекает своего ребенка и хочет разрушить хрупкий контакт между дочерью и отцом. Поэтому я лишь улыбалась и кивала, сидя в уголке. Джо целовал Сюзанну в чистую шелковистую макушку, пахнущую фруктовым шампунем, и отправлял прочь.

– А они вообще существуют, хорошие отцы? – спросила как-то Сюзанна, когда уже была подростком. – Как в телесериалах – отцы, которые ходят на работу, приходят домой и всегда готовы поддержать, – понимаешь, о чем я?

Мы сидели и плели браслеты из шнура; тогда мы часто это делали. Занятие это было долгое и успокаивающее; мы переплетали длинные скользкие шнуры, делая из них браслеты, которые потом можно было подарить друзьям, сестре, брату, даже мне и Джо. Тот с самодовольной гордостью носил браслет несколько часов; яркая косичка сияла на его волосатом запястье, но даже тогда Сюзанна понимала всю иронию происходящего – Джо нравилось расхаживать в браслете, который она подарила, потому что он хотел продемонстрировать всем, как его любит дочь. Иногда казалось, сама абстрактная роль обожаемого отца нравилась ему куда больше роли конкретного отца этих конкретных детей.