Мама сказала:

– Ну – что не надо никого зарубать в моем доме.

Тут случилось неожиданное предрождественское чудо! Мама улыбнулась Анне, и Анна улыбнулась ей. Я засмеялась, от счастья, и они ко мне присоединились. Смех то угасал, то становился сильнее, когда мы смотрели друг на друга, и никакое тело на полу нам не мешало.

Ксения вернулась с Наполеоном и главврачом. Мы сразу перестали смеяться, одновременно, благодаря родственной связи поняли, что нужно было быть серьезными. Мама встала, величественно сбросила с плеч плед и не очень величественно, а больше будто бы на грани слез спросила:

– И что теперь?

– Теперь нужно прибраться, – пожала плечами главврач. – А тело мальчики в морг заберут.

Она кивнула “мальчикам”, двоим санитарам из клиники, которые не обратили внимания ни на меня, ни на Анну, ни хоть на что-нибудь, спокойно накрыли тело темным покрывалом и унесли.

– Хочешь в больницу вернуться? Наверняка ведь страшно устала, – главврач спросила у меня, но я помотала головой. Она спросила у Анны, и та согласилась, пошла за санитарами. Она явно хотела что-то сказать маме, и мама что-то хотела сказать ей, но никто из них не решился. Анна ушла.

Меня усадили обратно на софу, сказали, что я буду ответственная за музыку, остальные же взяли щетки, и тряпки, и спреи, и начали отмывать: Ксения стену, главврач порожек, мама и Наполеон – пол.

– Я не знаю, что включить, – сказала я, когда посмотрела на разные плэйлисты. Ничего не казалось подходящим – ни грустные, ни веселые, ни для тренировок.

– Я знаю! – воскликнул Наполеон, – поищи Коэна. У него сегодня новый альбом вышел.

– Но он же умер? – растерянно спросила мама.

– Да, – отчего-то довольно ответил Наполеон, – это его посмертный альбом.

Я не поняла, в чем была шутка, но они все хихикали, пока я не нашла. У Коэна был проникновенный голос, и больше стихи, а не песни, и мне очень нравилось сидеть в полутемной комнате с другими людьми, когда он говорил со мной из колонок, а камин иногда выплевывал искры – но не всерьез, не нужно было его бояться. Я уже засыпала, когда вспомнила важное.

Я попросила телефон Ксении и отправила сообщение Анне.

спасибо, [бабушка].

Она ответила эмодзи – я не поняла, что они значили.

Не уверена, но мне казалось, что у меня была традиция – не ходить на похороны тех, кого я убила. Или не традиция даже, просто было несколько странно присутствовать на таких.

– Сегодня нам цинично? – издевательски поинтересовался Артур.

С убийства меня навещал только он. Антуан не появлялся, но я не беспокоилась. Я и сама не была уверена, что выдержу сейчас его вид. Вид Артура выносить было намного проще. Видите ли, я его ненавидела. Была в него влюблена, хотела его, ревновала – даже спустя все это время, но главное – я его ненавидела, поэтому с ним мне было сравнительно легко.

– Цинично, – ответила я мысленно, чтобы не напрягать остальных. Он хмыкнул, но больше ничего не сказал, просто пристроился рядом со мной так, чтобы мой бок задевала рукоятка топора, который торчал из него. Я не обижалась. Вряд ли сама стала бы призраком приятнее.

Похороны проходили тихо. Я думала, обязательно найдутся те, кого заинтересует смерть Следователя при невыясненных обстоятельствах, но люди в деревне устали от постоянных похорон и только обрадовались, что эти должны быть последними. Я тайком пробралась на то собрание, где глава деревни рассказывала, что загадочный убийца – это Следователь. Слышала, как кто-то поинтересовалась, разве отца Ксении не убили до того, как Следователь приехал в деревню?

– Разве это важно? – поинтересовалась соседка вопрошающей. Но глава деревни услышала вопрос и ответила на него – оказывается Следователь какое-то время присматривался к нам! Они смогли найти пещеру, в которой были его вещи – и орудия убийства.

– Каков мерзавец! – послушно ахнула толпа, когда на экране стали появляться фотографии пещеры, вещей, которые там нашлись.

– А кто его убил-то? – это была уже сама соседка, и теперь настала очередь ее подруги ответить, что это совершенно неважно. На том и остановились.

Похороны проходили неспешно. В этот раз никто не торопился в паб – хозяйка твердо сказала, что никаких поминок для убийцы не будет, и вообще, последние месяцы были жутко финансово невыгодными в этом плане, ей теперь нужно подумать, может, больше никаких бесплатных поминок не будет. Это, конечно, здорово расстроило всех, и уже было решено, что через пару недель начнется паломничество в паб с просьбами все-таки подумать в хорошую сторону – похороны ведь не так уж часто случались, ну, когда все было нормально. А если все начнет становиться ненормально, то и не нужно ничего устраивать, а этом она права.

Насчет других решений – мне было интересно, что глава деревни и главврач надумают делать с мужчиной, который жил в озере. Что-то нужно было решать, нельзя же было просто так взять и бросить его там одного – можно, конечно, но это наверняка кончилось бы тем, что он стал бы выходить, и мы бы окончательно лишились поминочных визитов в паб.

– Все в порядке? – спросил Антон. Я вздрогнула – он был самый массивный наш санитар, самый строгий. Он никогда не давал ни мне, ни другим повода, но его принято было опасаться. Я судорожно кивнула. Все было в порядке. Ему больше не нужно было стоять рядом, мог бы уделить внимание Котику, который явно раздумывал, не воплотить ли ему что-нибудь связанное с похоронами, или слезами, или еще чем-то уместным. Помню, однажды я стала свидетельницей того, как он выжимал слезы из бедной Гаечки. Она легко могла бы остановить его, оттолкнуть, но она позволяла сжимать шею – наверняка очередная попытка умереть, которую она выдумала в своем клубе.

Антон не ушел, придвинулся ближе, расправил плечи – и занял место, где был Артур. Он исчез. Исчезло ощущение рукоятки в боку.

– Спасибо, – сказала я Антону, и мне, признаться, даже не было интересно, поймет он или нет.

– Пожалуйста, – невозмутимо ответил он, – обращайся.

У всех нас были призраки: у санитаров, врачей, больных, тех, кто только притворялся, – у всех. Чаще было удобнее делать вид, что мы не замечаем. Гроб в земле, тело – в озере, ничего не осталось, только хорошие воспоминания, но вряд ли хоть у кого-то оно было так. Мне было интересно, каким Артура видела глава деревни. За это я тоже ненавидела себя: что продолжала желать, и ревновать, и интересоваться. Мне хотелось знать, она видела его живым, таким, каким он бывал с ней и Ингой – заботливым, щедрым, любящим. Или таким, каким он бывал со мной – злым, насмешливым, жестоким. Видите ли, он знал о моих чувствах, знал и находил их забавными.

Я стерпела бы это, если бы он забавлялся не только словами и взглядами, если бы он и правда со мной забавлялся. Я бы стерпела это, взяла и была бы благодарна. Но он меня не хотел, и это было невыносимо. Был период, когда его веселила моя беспомощная влюбленность, когда он насмешливо поглядывал на меня, со снисхождением, с издевкой – это было тяжело, страшно, унизительно – но у меня было его внимание, и я была рада. И тут выяснилось, что все, что может, обязательно рано или поздно станет хуже. Мое хуже случилось, когда они были в отпуске, и я рылась в вещах Артура. Я нашла дневник. Даже не остановилась, чтобы обдумать, делать это или нет, сразу полезла читать и узнала, что он не издевался надо мной, он искренне подшучивал, потому что верил, это поможет мне быстрее прийти в себя и справиться с этой глупостью. Он не хотел меня унижать – он ничего от меня не хотел.