Я думала, что умру там же, но выжила. А затем я убила его. Еще я убила милого Антуана, который обо всем знал, он всегда знал обо всем, и до последнего был готов пожертвовать собой ради меня. Покалечила Ингу.

Я думала, потом буду страдать и только воображать себя Федрой, какой-нибудь другой греческой несчастной, но вокруг была жизнь. Были ужас, непонимание, отвращение главы деревни. Была Инга. Все – было. Ничего – не было. С того дня глава деревни ни разу не назвала меня мамой, только по имени. Это было болезненно, неожиданно слишком болезненно, заставляло думать о том, о чем я все время пыталась не думать – так я стала Повелительницей топоров.

Я всегда стыдилась, нет, тогда я всегда стыдилась: и сделанного, и того, что не могла умолять дочь о прощении, и не могла признаться, что нет никакого сумасшествия.

– Нет ли? – неожиданно участливо спросил Артур, который появился с другой стороны.

– Ты не должен быть добрым, – ответила я. – Ты не должен, не должен.

– Что? – спросил Антон.

Я посмотрела на него. Он пугал всех в лечебнице, но сложно было сказать почему. Массивный, да, но у него было доброе лицо, морщинки у глаз, привычка приходить на помощь до того, как эта помощь станет совсем необходима.

– Кажется, я сошла с ума, – сказала я растерянно.

– Это ничего, – ответил он и ласково улыбнулся.

Я решила поверить.

Похороны шли неспешно. Священник никуда не торопился, потому что так и не узнал, будет проходить ритуал или нет, и тянул время, не хотел закончить слишком рано – беда была только в том, что ему решительно нечего было сказать о Следователе. Поэтому священник порадовал нас незапланированной проповедью, в которую зачем-то всунул речь о вреде курения, о том, что бог все простит, но не все, поэтому со всякими там делами нужно быть поаккуратнее, и вообще, почему никто не ходит на исповеди, рехнуться можно от одиночества в церкви. Ну то есть, бог, и Иисус, и дева Мария, и все остальные там с ним, но и вы бы заходили хоть иногда, честное слово.

Все из деревни стояли потупившись, все из лечебницы стояли как стояли – у нас была своя часовенка, но она не пользовалась спросом, насколько я знала, стояла пустая. Я мерзла, придвинулась к Антону. Он не отодвинулся, смелый, щедрый мальчик.

Священник певуче затянул гимн на латыни. Люди переступали с ноги на ногу, потихоньку начинали оборачивать друг к другу и взглядами, мимикой, жестами вопрошать, и что, мол, дальше? Обряд будет или оставим тело в земле?

Мне было бы интересно посмотреть, что случится, если тело оставят в земле – это могло до неузнаваемости изменить нашу жизнь, а могло сделать ровным счетом ничего. И все-таки мне было любопытно. Но не в этот раз. Когда священник вздохнул совсем уж горестно, из леса донеслись крики, и в нашу сторону побежали ряженые монстры.

– Ну слава богу, – пробормотал священник, с облегчением прихватил библию, приподнял подол рясы и потрусил к церкви. Это было потешно. Можно было остаться, посмотреть, что будет сейчас – будет ли кто-то, кто бросится защищать тело – но я очень устала. Я притронулась к руке Антона – я была ледяная, но он даже не вздрогнул.

Я сказала:

– Я бы поехала домой.

Он кивнул, и мы пошли к автобусу. По дороге ко мне подскочила [Гаечка] – неожиданно радостная, румяная, улыбчивая.

– Я возьму слово? – требовательно спросила она.

Я уже наговорилась.

Пожалуйста.

По дороге с кладбища я раздумывала, где бы взять денег, чтобы купить у Котика еще сигарет. Сестра переводила не слишком много – мне и не нужно было много, зачем, в клинике особенно не на что было их тратить. Не было-то не было, но в последнее время я решила, что непременно стану роковой женщиной с красными губами в табачном дыму и вспышках молний.

Я купила помаду, купила сигареты Котика и начала экспериментировать со вспышками и дымом. Из хорошего – мне шел красный цвет, все хвалили выбор. Еще я стала заметно спокойнее от его сигарет, расслабилась, перестала так уж переживать, что обо мне думали остальные. Из плохого – вспышки никак не получались такими, чтобы мне нравилось, даже если Котик очень старался. А за дым внутри я получила по строгой лекции от санитаров, терапевта, лечащего врача – и главврача тоже(( Обидно было, что я перестала после первой же попытки, но все все равно решили высказаться по поводу. Еще я подумала, что, возможно, Котик не дает мне сигареты бесплатно, потому что это реализация выражения дружба дружбой, а табачок врозь – но это я не знала точно и не спрашивала. Курить на улице было холодно, да и вообще на улице было холодно, дым или не формировался, или сразу разлетался – сплошная ерунда получалась, мне не нравилось.

На неудачные эксперименты ушли все сигареты, и я бы купила новых, чтобы попробовать еще – можно было бы сначала придумать, что именно пробовать, но я любила подходить к делам с другой стороны.

– Где бы взять денег? – спросила я у Котика.

Он ткнул пальцем в окно, на лес, потом показал жестами, что не там. Логично.

Может, нужно попросить, чтобы моя работа в клинике оплачивалась? Это наверняка обрадует и врачей, и сестру – или огорчит, с ними никогда не угадаешь. Иногда мне казалось, им понравится моя затея, обрадует, а в результате получала только горестно поджатые губы и недовольно сведенные брови. Или слезы. Ох, как же я ненавидела, когда это были слезы!

Котик протянул мне наушник. Он любил слушать музыку вместе, один наушник у меня, другой – у него, как будто мы пара школьниц-школьников из детских романтических историй в библиотеке. Это было не слишком удобно, и ему тоже, но иногда мы все равно так делали, потому что это был не вопрос комфорта слушания, а вопрос комфорта того, что мы сидели рядом, как близкие друзья. Сестра поначалу расспрашивала про Котика, думала, раз я писала про него, значит – влюбилась, но мы просто дружили. Я могла бы завести и других друзей в клинике, согласиться с терапевтом и ходить в разные клубы, учиться всему на свете: и плетению ковров, и языкам, и деланию свечек или мыла, какой-то такой ерунды. Но меня не беспокоила разница в возрасте, и остальное не особенно беспокоило, потому что с первых же дней, когда меня еще толком не было, были в основном мы, Котик был рядом. Я не знала его диагноз, никогда не хотела выяснять, хотя, наверное, могла бы. Может, он был похож на мой? Какая разница? Главное, что мы дружили.

Мы слушали совсем не романтическую музыку, а бодрый, даже немножко агрессивный синтпоп, в духе того, что исполнял Наполеон. Это был большой секрет в клинике, но гордиться тем, что я о нем знала, повода не было – знали все. Никто об этом не говорил, чтобы не расстраивать Наполеона. И слушали его все тайком, чтобы он ни о чем не догадался, хотя мне всегда казалось, что нужно наоборот – чтобы он не догадался, нужно слушать и обсуждать музыку, мы же притворяемся, что не знаем, что он – это он, а не что не знаем об исполнителе.