уроках, а потом внезапно ушел из жизни отец Йенса, мальчик не оправился после потери и позже совсем перестал приходить на занятия. С тех пор школа переехала в новое здание, пришли новые учителя. А скоро и его дочь пойдет в первый класс.

Пару раз он мельком видел дочку Йенса, которую постоянно путал с мальчиком. Она ехала с отцом в грузовике. Он задумался, как же, должно быть, ей одиноко на Ховедет. Поэтому ему в голову пришла мысль заехать как-нибудь с дочкой в гости к Хордерам. Посмотреть, как они живут. Жители Ховедет тщательно оберегали свою личную жизнь, это знали все, но сейчас дело касалось ребенка. Судя по росту девочки, полицейский предположил, что она пойдет в первый класс как раз вместе с его дочкой.

Но этому не суждено было случиться.

Йенс Хордер сказал полицейскому, что саму лодку он впоследствии обнаружил вверх по береговой линии, у отвесного обрыва, где начинался лес. Его сердце разорвалось на мелкие кусочки, когда он увидел пустую лодку, застрявшую между двух камней, очевидно, принесенную сюда восточным течением. Ее задняя часть была в воде. А неподалеку в воде он нашел одно весло… Так, по крайней мере, полицейский представил себе эту картину. В тех местах было сильное течение.

Хордер вытащил лодку, но она выскользнула у него из рук и уплыла с течением. Он долго звал Лив и исследовал каждый сантиметр берега с фонарем. Но на песке не было видно ни единого следа (если предположить, что она ползла по нему).

Он искал ее всю ночь, пока не взошло солнце, но нашел лишь до боли знакомую перчатку из кроличьей кожи, которую вынесло на берег. Полицейский сразу представил, как могла выглядеть перчатка: темная и гладкая, как утонувшее животное. Как, наверное, кричал Йенс, когда понял, что это значит.

В конце концов потерявшему всякую надежду отцу пришлось прекратить поиски и вернуться домой к жене с новостью, которая разбила ей сердце.

И вот теперь он, в старой куртке и кепке словно из прошлого века, замотанный в несколько шерстяных шарфов, пришел в полицию. Из-за бледного, осунувшегося лица и бороды, которую он отпустил в последние годы, Йенс выглядел гораздо старше своих лет. От того, наверное, что его волосы и борода за зиму поседели. Полицейский обратил внимание на его внезапно появившуюся седину еще в тот раз, когда они случайно встретились в магазине незадолго до Рождества.

А теперь эта новость.

Огрубевшая рука Йенса сжимала маленький кожаный браслет.

– Мы отправим поисковую группу, – сказал полицейский несвойственным ему голосом, который показался странным даже ему самому. – Я сейчас же свяжусь с коллегами на материке. Возможно, они смогут прислать вертолет.

По сокрушенному виду Йенса он понял, что эти слова не вселили в него надежду.

– Я знаю свою дочь, – сказал Йенс. – Будь она жива, я бы знал об этом.

Этот человек ни на секунду не сомневался в том, что его единственный ребенок погиб. Он пришел заявить не об исчезновении дочери, а о ее смерти.

Поняв это, полицейский внезапно почувствовал сильную скорбь, словно это он был на месте Йенса. Он постарался взять себя в руки и сделать то, что от него требовалось, – выполнить свою роль со спокойствием. Но все, что он говорил или делал, казалось каким-то неправильным. Пытаясь показать сочувствие, он вдруг начинал улыбаться. Но это была какая-то неправильная улыбка, искаженная. Он улыбался, чтобы дать себе время на размышление. Он уже никак не мог помочь Йенсу в его горе.

И Йенс это чувствовал.

– Твоя мать сейчас гостит у вас? Я видел ее в городе перед Рождеством, – сказал полицейский. Он хотел было улыбнуться, но улыбка будто провалилась в мрачную бездну, словно олененок, которого затянули зыбучие пески. Его уверенная и твердая рука теперь дрожала, небрежно записывая в отчете: «Предположительно утонула. Северное побережье». Второй рукой он пытался скрыть пульсирующий на подбородке нерв.

– Нет, она уехала еще до Нового года.

С материка отправили вертолет. Обыскали все побережье, лес, юг Хальсена и север главного острова.

А в это время Лив Хордер сидела тихо, как мышка, в плотно закрытом контейнере за мастерской отца. Она пряталась среди картонных коробок, автомобильных покрышек, газет, журналов, игрушек, пакетов, мешков с солью, тазов, пустых кассетных лент, сломанных инструментов, газовых баллонов, пачек с хлебцами, банок с краской, конфет, старой одежды, книг, ковров – всего того, что когда-то бесследно исчезло из домов, к удивлению хозяев, но вскоре было забыто.

* * *

Родители не хотели устраивать поминки. И уж точно меньше всего хотели принимать соболезнования от незнакомых людей, звонивших с главного острова, или разговаривать с приезжими психологами, предлагавшими помощь в это непростое время.

Родители хотели, чтобы их оставили в покое.

А когда к ним нагрянули представители из органов опеки, которые обязаны были приезжать с проверкой в таких случаях, и ужаснулись, увидев условия для жизни ребенка, родители поняли, что в покое их никто не оставит. Йенс Хордер установил шлагбаум рядом с поворотом налево, от которого вела дорожка к их дому, а рядом со шлагбаумом поставил почтовый ящик и один деревянный ящик побольше.

Там же он повесил табличку: «Вход запрещен». Не «Посторонним вход запрещен», а просто – запрещен. То есть – всем.

Тех, кто игнорировал надпись и обходил шлагбаум, ждала натянутая снизу проволока. И это была не единственная ловушка, защищавшая Хордеров от незваных гостей.

После черной как уголь зимы наступили светлые месяцы. Никто не присылал письма с вежливым напоминанием о том, что Лив пора в школу. Никто не задавал вопросов о письмах от «М», которые все так же в конце месяца верно падали на дно почтового ящика.

Йенс Хордер продолжал оплачивать самые необходимые счета, неуплата которых снова привела бы к ним непрошеных посетителей. Когда он появлялся на почте, люди не сводили с него глаз. Он не делал ничего, чтобы обратить на себя внимание, он даже ничего не говорил. Просто теперь он источал неприятный запах, а по одежде сразу было видно, что ее уже очень давно не стирали.

Когда-то окружающие делали комплименты его красивым, необычным рубашкам, сшитым женой. А когда мать аптекаря незадолго до смерти вдруг заявила, что задняя часть его рубашки сшита из пропавшего у нее ночного платья, все списали это на то, что у старушки прогрессирует деменция. Однако после несчастья, случившегося с дочерью, Йенса видели в одном и том же заношенном сером свитере, который не мешало бы постирать и очистить от осевшей на