А корни страха, вопреки тому, что думают многие, тянутся в прошлое. Некоторые наставники-гуру из моей страны утверждают так: «Когда идешь вперед, будешь бояться того, что встретишь». Но чего мне бояться, если я еще не испробовал страдание, разлуку, мучение телесное и душевное?

Ты помнишь свою первую любовь? В ослепительном сиянии она вошла в открытую дверь, и ты дал ей заполнить все пространство, озарить твою жизнь, околдовать твои сны – и так продолжалось до тех пор, пока однажды она, – такое уж свойство у первой любви, – не ушла прочь. Тебе тогда было лет семь или восемь, она – хорошенькая девочка твоего возраста – нашла себе приятеля постарше, а ты остался страдать и твердить, что никогда в жизни не полюбишь вновь, ибо любить – значит терять.

Однако ты полюбил снова – невозможно постичь жизнь, не изведав это чувство. И продолжал любить и терять, пока не встретил кого-то…

Пауло подумал, что уже завтра они попадут в страну, где родилась одна из тех женщин, которым он открывал свое сердце, которых любил и терял: а эта столькому его научила и среди прочего – в минуты отчаяния притворяться смельчаком. И в самом деле это похоже на вертящееся колесо фортуны, что приносит горести и уносит радости, а потом уносит горести и приносит радости.

Карла наблюдала за ними, краем глаза поглядывая на Мирту – не приближается ли она к ним. Как долго они беседуют. Почему же он не возвращается? Почему не идет танцевать со всеми вокруг костра, почему не переступит решительно через мутную волну злобы, поднявшуюся в ресторане и прокатившуюся через маленький городок, откуда их прогнали полицейские?

Она решила потанцевать еще немного, покуда костер рассыпал искры по беззвездному небу.

Музыка была в ведении шофера, который в эту ночь тоже постепенно приходил в себя, хотя подобные происшествия случались с ним и раньше. Чем громче звучит музыка, чем настойчивей зовет она пуститься в пляс – тем лучше. Он подозревал, что скоро и здесь появятся полицейские и попросят их убраться – однако загодя беспокоиться по этому поводу не стал: он не собирался впадать в ужас оттого, что кучка людей, возомнивших себя властью и, как следствие, владыками мира, попытается испортить ему день. Да, всего один-единственный день его жизни, но на свете у него не было сокровища драгоценнее. Именно об этом молила на смертном одре его мать – об одном-единственном дне. Один день стоит дороже, чем все царства земные.

Майкл – так звали шофера – три года назад совершил нечто немыслимое: окончив медицинский факультет и получив в награду от родителей подержанный «фольксваген», он вместо того, чтобы катать на нем девчонок или показывать его приятелям в Эдинбурге, через неделю отправился на нем в Южную Африку. Подрабатывая во время интернатуры в частных клиниках, он скопил достаточно, чтобы провести в путешествиях два-три года. Он мечтал познать мир, потому что человеческое тело уже изучил и понял, насколько же оно хрупко.

По истечении неисчислимого множества дней – он колесил по бывшим английским и французским колониям, помогая больным и утешая страждущих – Майкл свыкся с ощущением постоянной близости смерти и поклялся самому себе, что никогда не оставит бедных без помощи, а брошенных – без внимания и ухода. Он обнаружил, что доброта, оказывается, может стать искупительницей и защитницей – ни разу, ни одной минуты не терпел он лишений, не встречал трудностей, не испытал голода. Двенадцатилетний его автомобиль, совершенно не годившийся для подобных испытаний, был исправен – и только однажды, когда Майкл проезжал через очередную страну, из тех, что вечно охвачены войнами, у него спустило колесо. И добрая слава бежала перед Майклом, даже не подозревающем об этом, и в каждой деревне его встречали как человека, спасающего жизни.

Как-то раз в Конго, в одной красивой деревне на берегу озера он наткнулся на лагерь Красного Креста. Молва о Майкле докатилась и туда: его снабдили вакциной от желтой лихорадки, кое-какими лекарствами, перевязочным материалом и хирургическими инструментами и очень убедительно попросили не встревать ни в какие междоусобицы, а заниматься исключительно ранеными с обеих враждующих сторон. «У нас другие цели, – сказал ему парень из Красного Креста. – Мы не вмешиваемся, мы только лечим».

Рассчитанное на два месяца путешествие растянулось почти на год. Майкл практически никогда не оставался в машине один – он постоянно подвозил кого-нибудь, чаще всего, обессиленных от многодневного пути женщин – они бежали от насилия и ужасов межплеменной розни, которая распространялась по стране все шире, – и на бесконечных заставах и блок-постах неизменно чувствовал, что какая-то сила помогает ему. Стоило ему предъявить паспорт, как его немедленно пропускали: быть может, у кого из проверяющих он вылечил брата, у кого-то – сына, у кого-то – друга.

И это произвело на него столь сильное впечатление, что он дал обет посвятить Господу каждый день своей жизни в надежде, что Тот наставит его и укрепит, и он сможет прожить хоть один – ОДИН-ЕДИНСТВЕННЫЙ – день своей жизни, как Христос. Он решил, что как только завершит свое путешествие по континенту, станет священником.

Прибыв в Кейптаун, Майкл решил отдохнуть, прежде чем отыскать монастырь какого-нибудь ордена и поступить туда послушником. Кумиром его был Игнатий Лойола, который в свое время тоже немало постранствовал по свету, а потом уехал в Париж учиться и основал орден иезуитов.

Майкл снял на неделю номер в дешевом отеле, чтобы весь накопившийся за время путешествия адреналин ушел из его крови, освободив место душевному покою. Он старался не думать ни о чем из виденного и пережитого, ибо даже мысленное возвращение назад привело бы лишь к тому, что на ногах повисли бы тяжеленные, пусть и невидимые, гири и окончательно исчез даже намек на веру в человечество.

Так что, Майкл смотрел только вперед, и думал, как бы подороже продать свой «фольксваген», и целыми днями созерцал панораму моря, расстилавшуюся за окном. Наблюдал, как час от часу меняются цвета солнца и воды и как внизу проходят белые мужчины с трубками в зубах и в пробковых шлемах на голове, ведя под руку своих жен, разряженных как для приема у королевы. По набережной прогуливались только белые люди – ни одного чернокожего. И это печалило его сильнее, чем он мог представить: в стране была узаконена расовая сегрегация, а он – по крайней мере, в те дни – ничего не мог с этим сделать. Только молиться.

И он молился с утра до ночи, прося вдохновения и готовясь в десятый раз повторить духовные упражнения Святого Игнатия. Чтобы оказаться во всеоружии, когда придет час.

На третьи сутки, утром, когда он завтракал, к его столику подошли двое в строгих светлых костюмах:

– Так, значит, это вы прославляете Британскую Империю?

Британской Империи больше не существовало, ее давно заменило Содружество, и потому эти слова удивили Майкла.

– Я славлю каждый день как день единственный, – ответил он, зная, что они не поймут.

Они и в самом деле не поняли, и беседа сразу приняла опасный оборот.

– Всюду, где бы вы ни появлялись, вас встречали с уважением и радушием. Нам в британском правительстве нужны такие люди.