Когда фильм закончился и зажглись лампы, осветив тосканские стенные росписи и фальшивые классические галереи, опоясывавшие зал, Чумной как зачарованный продолжал сидеть на своем складном стуле. Обычно он говорил мало, поэтому количество слов, вылетавших из него теперь, свидетельствовало о том, что произошел поворотный момент в его жизни.

– Знаешь что? Теперь я понимаю, что такое скоростной бег на лыжах. Это когда ты не видишь вокруг ни деревьев, ни местности, ничего вообще, потому что тебе нужно спешить. А на войне всегда нужно спешить. Разве нет? Так что, думаю, те, кто занимался спортивными лыжными гонками, наверное, делали это не зря. Они готовились к будущему. Понимаешь, что я хочу сказать? Все должно развиваться, иначе оно погибает. – Мы с Финни стояли, а Чумной, сидя на стуле, смотрел на нас снизу вверх, переводя взгляд с одного на другого. – Возьмите комнатную муху. Если бы она не развила в себе все эти молниеносные рефлексы, то давно бы вымерла.

– Ты имеешь в виду, что она приспособилась к мухобойке? – осведомился Финни.

– Вот именно. Так же и с лыжным спортом: если бы лыжники не научились развивать такую скорость, война бы их смела. Да, сэр. И знаете что? Я почти рад, что случилась эта война. Это же своего рода испытание, правда? И выживают только те вещи и люди, которые правильно развивались.

Обычно я слушал Чумного вполуха, но эта его теория привлекла мое пристальное внимание. Как все это относится ко мне и к Финеасу? И как, прежде всего, это относится к самому Чумному?

– Я запишусь в лыжные войска, – продолжил он так спокойно и невыразительно, что мое внимание снова отключилось. В ту зиму угрозы записаться в армию всегда произносились с пафосом, со скрежетом зубов и огнем в глазах, я наслушался их вдоволь, не только от Бринкера. Но один лишь Чумной сказал это просто и серьезно.

Спустя неделю он уехал. До восемнадцатого дня рождения ему оставалось несколько недель, и тогда у него уже не было бы возможности выбирать род войск, его определили бы туда, куда сочли бы нужным. Это лыжное кино решило дело.

– Я всегда думал, что война заберет меня тогда, когда я ей понадоблюсь, – сказал он, придя попрощаться накануне отъезда, – и никогда не предполагал, что сам пойду ей навстречу. Я очень рад, что вовремя увидел этот фильм, честное слово. – И с этими словами наш первый девонский новобранец Второй мировой вышел из дверей моей комнаты, покачивая белой вязаной шапкой-чулком за спиной.

Вероятно, для всех нас было бы лучше, если бы первым пошел на войну кто-нибудь вроде Бринкера. Тот бы уж наверняка обставил свой отъезд как шумное театральное действо, по школе еще несколько недель эхом раздавались бы Последние Слова Бринкера, разговоры о Военной Выправке Бринкера и Чувстве Долга Бринкера. И все мы под влиянием образовавшейся в его отсутствие пустоты отчетливо почувствовали бы прикосновение войны. Но исчезающий хвост шапки Чумного подобных чувств не пробудил. В течение нескольких дней война казалась даже еще более невообразимой, чем прежде. Мы не упоминали ни ее, ни Чумного, пока наконец Бринкер не нашел подходящий момент для этой темы. Однажды в курилке он прочел вслух газетное сообщение о покушении на Гитлера. Опустив газету, он посмотрел прямо перед собой мечтательным взглядом и произнес:

– Конечно же, это дело рук Чумного.

И Чумной сделался символом, связующим нас со Второй мировой войной. Тунисская кампания стала «Освобождением Чумного»; бомбежки Рура Бринкер приветствовал с обиженным удивлением: «Он не сказал нам, что покинул лыжные войска»; а на торпедирование линкора «Шарнхорст» откликнулся коротко: «Ну вот, опять он». Чумной возникал то там, то здесь по всему миру, оказываясь причастным к каждому успеху союзников. Мы говорили об участии Чумного в обороне Сталинграда, о Чумном на Бирманской дороге[19], о возглавляемом Чумным морском конвое в Архангельск; мы высказывали предположение, что кризис руководства в «Свободной Франции» может быть разрешен назначением не де Голля и не генерала Жиро, а Лепеллье; мы лучше любых газет знали, что вовсе не Большая Тройка, а Большая Четверка управляет войной.

В молчании, воцарявшемся между шутками про славные деяния Лепеллье, мы задавались вопросом: а соответствуем ли мы сами хоть в очень скромной степени армейским стандартам? Я не знал о себе всего, что нужно было знать, и знал, что не знаю; в тех самых перерывах между шутками насчет Чумного я спрашивал себя, не прячется ли в потайных уголках моей души никчемный недотепа или трус. Мы все надрывали животы, насмехаясь над Чумным, но втайне надеялись, что он, неумеха, стал именно таким героем, каким мы его шутливо живописали.

В легенду о Чумном свою лепту вносили все, кроме Финеаса. В самом начале, когда речь зашла о покушении на Гитлера, он сказал:

– Если бы кто-нибудь дал Чумному заряженное ружье и приставил ствол к виску Гитлера, Чумной все равно промахнулся бы.

Все громко возмутились, а потом решили возводить Триумфальную арку в честь Чумного на краеугольном камне, заложенном Бринкером. Финеас в этом участия не принимал, а поскольку в курилке мало о чем другом, кроме этого, говорили, он перестал ходить туда и меня удерживал.

– Как ты собираешься стать спортсменом, если дымишь, как лесной пожар?

Он старался отвадить меня от компании из курилки, от Бринкера, Чета и всех остальных друзей и держать в мире, который населяли только мы с ним, в мире, где не было никакой войны, где только Финеас и я, одни среди всего населения Земли, тренировались для участия в Олимпиаде сорок четвертого года.

Субботние вечера в мужской школе ужасны, особенно зимой. Футбола нет, совершать велосипедные прогулки по окрестностям невозможно. И даже самые отчаянные зубрилы не хотят закапываться в книги, потому что впереди воскресенье, длинное, ленивое, тихое воскресенье, в течение которого можно будет сделать все домашние задания.

Эти воскресенья становятся еще тягостней в конце зимы, когда снег теряет свою новизну и сияние, и кажется, что вся школьная территория превращается в сеть водостоков. В начале дня наступает короткая оттепель, и грязная вода начинает отвратительно шипеть и булькать в водосточных трубах и канавах, а под коркой слежавшегося снега, сквозь трещины в которой проглядывают комья замерзшей грязи, течь серым унылым потоком. Кусты, утратив свое сверкающее снежное убранство, стоят голые и хрупкие, слишком истощенные, чтобы скрывать собою стоки, что, в сущности, и является их предназначением. В такие дни перед входом в любое здание требуется преодолеть натоптанный кем-то до вас «ковер» из грязи и золы, который истончается и наконец исчезает только в коридоре. Небо безнадежно пустое и серое, и не покидает ощущение, что таким оно будет вечно. Кажется, что зима-оккупантка захватила, опустошила и разрушила все, и нет больше в природе никакого сопротивления. Все соки иссякли, все ростки жизни сорваны, и теперь сама зима, старая, растленная, усталая победительница, ослабляет свою гибельную хватку, немного отступает, теряет бдительность; пресыщенная победой и ослабленная отсутствием противодействия, она сама начинает отводить войска от лежащей в руинах округи. Лишь водостоки продолжают свою активную деятельность, и по воскресеньям их бурление звучит прощальным песнопением по зиме.