Хотя я направлялся прямо к входной двери, он несколько раз кивком указал мне на нее и не сводил глаз, словно именно они вели меня по нужному пути. Когда я дошел до входа, он все еще стоял у окна нижнего этажа, поэтому я сам открыл дверь и вступил в холл. Чумной появился в дверях справа, которые вели в столовую.

– Иди сюда, – сказал он, – я тут провожу бо́льшую часть времени.

Как обычно, обошлось безо всяких церемоний.

– Почему, Чумной? – спросил я. – Это же не очень удобно.

– Зато это полезная комната.

– Да, согласен, полезная, ну и что?

– В столовой всегда найдется, на что отвлечься. А в гостиной не знаешь, куда себя деть. Здесь всегда одолевают проблемы.

– В спальне тоже. – Это была попытка помочь ему расслабиться, освободиться от дурного предчувствия; на самом деле оно лишь усугубилось.

Он повернулся и повел меня в гостиную, где было совсем мало мебели: стол, стулья с высокими спинками, голый пол и холодный камин.

– Но если ищешь по-настоящему удобную и полезную комнату, – продолжал я с притворной задушевностью, – то лучше проводить время в ванной.

Он посмотрел на меня, и я заметил, что его верхняя губа раза два дрогнула, как будто он собирался сказать что-то злое или расплакаться. Однако потом я сообразил, что это не имеет никакого отношения к его настроению, а происходит непроизвольно.

Он сел за стол в единственное кресло – видимо, это было кресло его отца. Я снял куртку и пристроился к столу с длинной стороны спиной к камину. Так я, по крайней мере, мог смотреть на солнце, радостно игравшее на снегу.

– Здесь всегда все одинаково. Можно, например, не сомневаться, что еду подадут три раза за день.

– Уверен, твоей маме не доставляет особой радости то, что она должна все время готовить.

Впервые его лицо выразило ожесточенность.

– А что может доставить ей радость? – Он с вызовом посмотрел в мое насторожившееся лицо. – Я никому радости доставить не могу, – яростно выкрикнул он, и я увидел слезы в его глазах.

– Ну, наверное, она все же радуется. – Сейчас годились любые слова, чем несуразней и легкомысленней, тем лучше, любые слова, которые смогли бы его остановить; я не хотел этого видеть. – Наверное, она радуется тому, что ты снова дома.

Его лицо опять приобрело унылое выражение. Поскольку это я придал разговору легкомысленный оборот, то и продолжение было за мной.

– Как долго ты здесь пробудешь? – непринужденно спросил я.

Он пожал плечами, и на его лице отразилось раздражение, вызванное моим вопросом. От безукоризненной вежливости, всегда присущей ему, не осталось и следа.

– Ну если ты в отпуске, то должен знать, когда тебе возвращаться, – продолжил я голосом, который тогда казался мне взрослым, то есть голосом человека опытного и отчасти делового. – В армии же, предоставляя отпуск, не говорят: «Возвращайся, когда тебе надоест гулять»?

– Нет у меня никакого отпуска, – простонал он. Глядя на отчаяние в его глазах и стиснутые кулаки, только стоном и можно было это назвать.

– Я помню, в телеграмме было написано, что ты «сбежал». – Теперь я говорил отрывисто, безо всякого выражения. Я больше не хотел, чтобы это было правдой, я больше не хотел никаких историй про шпионов, дезертирство, ни про что, выходящее за рамки обычного. Знал, что именно так и будет, но не хотел этого.

– Да, я сбежал! – Чумной выпалил это слово с такой силой и му́кой, какие не были ему свойственны. Ярость исказила его лицо, но глаза отрицали ее; скорее, они видели ее перед собой. Они были наполнены ужасом.

– Что ты хочешь сказать? Что значит – сбежал? – резко спросил я. – Ты же сбежал не из армии?

– Вот как ты заговорил. Хорошо тебе нести всякую ахинею. – Теперь и глаза его пылали яростью, он уставился на меня невидящим взглядом. – Да что ты в этом смыслишь?! – Чумной времен бобровых плотин ничего подобного никогда не сказал бы.

– Ну, я… как, по-твоему, я должен на это ответить? Я знаю только, что для армии нормально, вот и все.

– Нормально, – с горечью повторил он. – Что за кретинское слово! Так, значит, вот что ты об этом думаешь. Вот что будут думать обо мне такие, как ты. Вы думаете, что я ненормальный, да? Я знаю, что вы думаете… Я вижу теперь многое из того, чего не видел раньше… – голос его затих до раздраженного шепота: – вы думаете, что я психопат.

Я постарался осмыслить это слово. Оно мне сразу не понравилось, потому что принадлежало миру, о существовании которого я не знал. «Рехнувшийся», «чокнутый», «слетевший с катушек» – это мне было понятно. Слово «психопат» происходило из другой реальности, из реальности психиатрической больницы, в нем было нечто системное, оно звучало как диагноз. Как будто Чумной узнал его, пока был в плену, вдали от Девона и Вермонта, от всего того, что было у нас общего, – словно он вдруг заговорил по-японски.

От страха у меня свело живот. Теперь мне было все равно, что говорить Чумному, я тревожился о себе. Потому что если Чумной стал психопатом, то это сделала с ним армия, а я и все мы были в одном шаге от армейской службы.

– Меня тошнит от тебя, от тебя и твоих чертовых армейских словечек.

– Они собирались меня… – Он почти смеялся, смеялось в нем все, кроме глаз, выражение которых продолжало противоречить тому, что он говорил. – Они собирались списать меня по восьмой статье[21].

В качестве последнего средства защиты я всегда напускал на себя вид презрительного превосходства, ни на чем не основанный. Я откинулся на спинку стула, приподнял брови и пожал плечами.

– Я даже не понимаю, о чем ты говоришь. Это для меня какая-то бессмыслица. Китайская грамота.

– По восьмой статье увольняют придурков, психов, кандидатов в дурдом. Теперь тебе понятно, о чем я говорю? Увольнение по восьмой статье – это все равно что позорная отставка, только хуже. После этого тебя никуда не возьмут на работу. При поступлении требуют показать документ об увольнении из армии и, когда видят восьмую статью, смотрят на тебя с таким выражением, с каким, стараясь скрыть отвращение, смотрят на человека, у которого сопли под носом, – смотрят и говорят: «К сожалению, у нас в данный момент нет вакансий». Клеймо на всю жизнь – вот что такое восьмая статья!

– Не ори, у меня со слухом все в порядке.

– Да пошел ты, придурок. Подожди, они и тебя поимеют.

– Никто меня не поимеет.

– О, они поимеют, еще как!

– Не смей говорить мне, кто меня поимеет, а кто нет. Ты вообще соображаешь, с кем говоришь? Я тебе не одна из твоих улиток, Лепеллье.