Чет Дагласс стоял рядом с ним, держа в руке трубу. К сожалению, Финни пришлось отказаться от плана пригласить школьный оркестр для музыкального сопровождения праздника, поскольку в этом случае все сведения о карнавале раньше времени распространились бы до самых дальних уголков кампуса. В любом случае Чет в роли музыканта был более разумным решением проблемы по сравнению с оркестровой какофонией. Он был стройным светлокожим мальчиком с шапкой кудрявых рыжевато-каштановых волос, завитками падающих на лоб, и славился беззаветной преданностью двум вещам: теннису и трубе. И в теннис, и на трубе он играл так непринужденно, с врожденным мастерством, что, понаблюдав за ним, я начал думать, будто и сам мог бы овладеть любым из этих искусств за одни выходные. Так же, как и у большинства из нас, у него был скрытый, но серьезный и обязывающий изъян, не позволявший ему стать по-настоящему важным членом школьного коллектива: чтобы в тебе признали личность, в Девоне требовалось быть грубым – по крайней мере, иногда – и резким, без этого никто ничего из себя не представлял. Никто, за исключением Финеаса, разумеется.

Слева от наградного стола, широко расставив ноги, Бринкер стерег свой запас сидра; за его спиной торчали воткнутые в снег еловые ветки, а дальше начинался пологий подъем, на верху которого члены Комитета по прыжкам на лыжах утаптывали снег под небольшую стартовую площадку, край которой нависал над склоном искусственного холма в лучшем случае на фут. А еще дальше шеренга снежных статуй – неузнаваемые художественные пародии на директора, мистера Ладсбери, мистера Пэтч-Уизерса, доктора Стэнпоула, нового диетврача и Хейзел Брюстер – изгибалась полукругом, который вогнутой частью был обращен к набегающему на берег ледяному, грязному шелестящему прибою Нагуамсет, а выпуклой – к наградному столу.

Когда лыжный трамплин был готов, началась некоторая суета; двадцать мальчишек, которых всю зиму крепко держали в узде, теперь стояли, словно кони, закусившие зубами мундштуки и готовые рвануть вперед. Финеас должен был дать старт спортивным соревнованиям, но он с головой ушел в инвентаризацию призов. Все перевели взгляд на Бринкера. Тот с каменно-невозмутимым видом охранял свои спрятанные бутылки и продолжал вызывающе оглядываться, пока не осознал: куда бы он ни посмотрел, отовсюду в ответ на него взирали вопрошающие глаза.

– Ладно-ладно, – хрипло произнес он. – Давайте начинать.

Рваная живая изгородь сомкнулась вокруг него.

– Пора! – закричал он. – Ну же, Финни. С чего начнем?

Особенностью склада ума Финеаса, как я уже говорил, было то, что он мог, фиксируя все, что происходит, никак на это не реагировать, ведь мысли его были заняты чем-то другим. Вот и сейчас он, казалось, еще больше углубился в изучение своего списка.

– Финеас, – сквозь зубы процедил Бринкер. – Что дальше?

Прилизанная каштановая голова продолжала завороженно глядеть в список.

– Что за спешка, Бринкер? – с угрожающей вежливостью спросил кто-то из круга. – Куда торопиться?

– Так мы можем простоять тут весь день, – выпалил он. – Если мы хотим провести этот чертов карнавал, нужно начинать. Что дальше? Финеас!

Наконец количество внешней информации в сознании Финеаса, видимо, достигло критической массы. Он рассеянно поднял голову, посмотрел на Бринкера, стоявшего, все так же широко расставив ноги, в центре плотного круга готовых к действию мальчишек, помешкал, поморгал, а затем своим органным голосом добродушно сказал:

– Дальше? Ну это же совершенно очевидно. Дальше – вы.

Чет выдул из своей трубы будоражащий, дикий сигнал открытия корриды, и цепочка мальчишек, сомкнувшихся вокруг Бринкера, вмиг рассыпалась. От неожиданности Бринкер дернулся назад, попятился, споткнулся о еловые ветви, затоптался на месте, и из-под снега стали появляться бутылки.

– Какого черта! – завопил он, теряя равновесие и цепляясь за ветки. – Какого… черта!.. – К тому времени сидр, который он явно намеревался выдавать скупыми порциями по своему руководящему соизволению, исчезал прямо на глазах. Похоже, никакого разрешения даже со стороны самого Бринкера в тот день в Девоне никому уже не требовалось.

Из свалки жаждущих я выхватил одну бутылку, плечом отразил чью-то атаку, вынул пробку, глотнул для пробы, задохнулся, а потом продолжил, приведя этим Бринкера в состояние немого ужаса. Глаза у него выпучились, жилы на шее вздулись и начали пульсировать, и я наконец оторвал бутылку ото рта.

Он уставился на меня долгим изучающим взглядом, сохраняя на лице выражение непроницаемой сосредоточенности, хотя за ним явно скрывались метания между яростью и бурным весельем; думаю, стоило мне моргнуть – и он бы мне врезал. Словно бомба, над нами нависла угроза превращения карнавала в необузданный разгул. Я продолжал в ответ невозмутимо смотреть на Бринкера, пока под осуждающим взглядом его губы не разомкнулись и с них не сорвались слова:

– На меня напали!

Я рывком поднес бутылку ко рту, с облегчением сделал огромный глоток сидра – и насилие испарилось, возможно, его унесло отступающей волной Нагуамсет. Сквозь мальчишечий водоворот Бринкер решительно прошагал к Финеасу.

– Официально объявляю, – возвестил он трубным голосом, – что Игры открыты.

– Ты не можешь этого сделать, – укоризненно сказал Финни. – Слыханное ли дело открывать Игры без священного Олимпийского огня!

– Огня, огня! – повторил я вслед за ним.

– Мы пожертвуем одним из призов, – продолжил Финни, хватая «Илиаду». Он обрызгал ее страницы сидром, чтобы повысить их воспламеняемость, поднес спичку, и над книгой взметнулся маленький фитилек пламени.

Чет Дагласс, привалившись бедром к краю стола, продолжал выдувать разные тематически музыкальные мотивы для собственного удовольствия. А потом, забыв обо всех нас и о спортивной программе, запущенной наконец Финеасом, пошел разгуливать по парку: иногда он подходил к старту, например, соревнований по прыжкам с трамплина, давая им соответствующий музыкальный сигнал, но чаще обращался к безмятежной стройности Гайдна, или далекому надменно-возвышенному миру Испании, или к веселой, задушевной беспечности Нового Орлеана.

На нас начинало сказываться воздействие крепкого сидра. Или, может быть, как я теперь думаю, не сидр, а избыток наших собственных эмоций пьянил нас, придавал чувство полета, заставившее Бринкера навалиться, как в футбольной атаке, на статую директора. У меня возникло ощущение парения, когда, надев лыжи и съехав по невысокому спуску, я оторвался от миниатюрного трамплина и почувствовал, будто несусь с бешеной скоростью прямо в космос; а Финеаса вдохновило влезть на наградной стол и под одну из испанских импровизаций Чета исполнить на одной ноге шуточный танец, перескакивая с одного свободного от призов места на другое, аккуратно обходя локон Хейзел Брюстер и не задевая фотографий Бетти Грейбл. Не под влиянием сколь угодно крепкого сидра, а в силу свойственного его натуре умения на миг ощутить беспричинную радость жизни внутри себя, Финеас вновь обрел магический дар существования в пространстве: уступая закону гравитации, он лишь на миг касался ногой стола, чтобы тут же снова взвиться в воздух. Финеас неистово демонстрировал себя – себя в том мире, который он любил; это была его хореография мира как способа бытия.