Майя, девушка из приличной еврейской семьи, не могла сама сделать первый шаг. К тому же и встречались они редко. 24 февраля Мур виделся с Майей, а потом заболел. Приезжал в Москву нечасто и у Левидовых не появлялся. Майя спрашивала через Мулю Гуревича: почему Мур к ней не ходит? Муру это польстило, но на свидание он не поспешил.

Муля посоветовал Муру пригласить Майю в кино, однако Мура это только разозлило. Лишь 23 апреля Георгий собрался к Левидовым, но Майи не было дома. 2 мая он наконец-то попадет к ним, вот только к этому времени чувства Мура стали как-то угасать. Его всё больше одолевали сомнения: “Мне не кажется, что я смог бы добиться хотя бы целовать Майю”, – пишет он. Ему “не суждено быть с ней в интимных отношениях”. Он всё больше уверяет себя, что неинтересен Майе как мужчина. “Конечно, мне приятно глядеть на Майю и пить коньяк ее присутствия, но ей-то каково?”304 А дружить лучше с мальчиком, с тем же Митей прежде всего, а не с девушкой. “Короче говоря: если это знакомство с Майей мне ничего не сулит, то зачем его продолжать?”305 Долгожданное свидание 2 мая ничем не кончилось. Мур скучал, читал книжки, пил чай и, кажется, просто не знал, о чем говорить с Майей.

Пройдут десятки лет, и Майя Михайловна Левидова прочитает дневник Мура. Прочитает с явной досадой, ведь Мур ей очень нравился, с ним ей было интересно. Но слишком рано она встретила Мура. Семнадцатилетняя Майя не доросла до пятнадцатилетнего Георгия. Вот года через два она вела бы себя совершенно иначе: не спорила бы об искусстве, а пыталась понять более умного и начитанного мальчика. “Если бы я встретилась с Муром через два года, это был бы другой разговор. Он бы тогда был очень доволен нашими беседами об искусстве, и не только о живописи, но и о литературе и т. д.”306 В словах Левидовой заметно женское сожаление. Они с Муром прошли мимо друг друга. Правда, осенью Мур снова виделся с Майей, но не решился за ней ухаживать. К этому времени он оставил занятия живописью. Теперь он и подавно неинтересен Майе, считал Мур.

Судьбы Мура и Майи еще неожиданно соприкоснутся. В Ташкенте в 1942–1943-м Георгий подружится с Эдуардом Бабаевым, впоследствии – известным литературоведом и… будущим мужем Майи Левидовой.

Весной и летом 1940-го Мура волновали не одни лишь московские девушки, квартирные хлопоты и консультации художников. На его родине произошла настоящая катастрофа. “Все наши личные переживания и сражения, вся наша личная жизнь меркнут, теряют свое значение перед событиями, происходящими в области мировой политики и в области войны, на западе, за границей”307, – запишет он на второй день оккупации Парижа германскими войсками.

Мур и прежде часто вспоминал Францию. 28 марта Цветаева привезла Муру (одолжила у Мули Гуревича) учебники французского языка за 6, 7 и 8 классы. Вряд ли Муру они были так уж нужны: он свободно говорил и писал по-французски. Но Мур был доволен: “Приятно читать опять по-французски – это замечательно красивый и элегантный язык”.308 Весной у Мура под рукой еще не было других французских книг. Одни книги были брошены на болшевской даче, другие застряли на таможне. Библиотека иностранной литературы была тогда далеко. Но как же тосковал Мур по французскому языку, если обрадовался даже учебнику!

Вообще-то он гнал от себя мысли о Франции, старался не жалеть о прошлом: “О Париже я не тоскую – раз тот Париж, который я знал, безвозвратно исчез – так оно и должно быть”.309 Нет большего критика отечества, чем недавний эмигрант. Он старается самого себя убедить, что решение принял правильное, что уехать надо было и пути назад нет. В этом и Мур, и Митя еще в апреле были согласны: “Франция, в сущности, кончилась с нашим отъездом оттуда. Действительно, вскоре после моего отъезда началась война, и всё остроумие, весь блеск, всё, что я так любил во Франции, абсолютно сошло на нет”. Они почему-то решили, будто там не выходит других книг, кроме военных, что кафе опустели, а Париж “потерял свой привлекательный облик всемирного культурного центра”310.

Между прочим, всё было не так. Париж мало изменился за время “странной войны”, которую Франция в союзе с Англией вела против Германии. В театрах шли премьеры, газеты обсуждали крах очередного банка и дебаты в парламенте. Проститутки стояли на улицах с противогазами, но вскоре всем надоел этот маскарад и противогазы спрятали подальше. Парижане заклеивали бумагой оконные стёкла, чтобы не треснули от взрывной волны при бомбежке или артобстреле, но заботились больше о красоте, чем о безопасности. Это полтора года спустя в прифронтовой Москве и осажденном Ленинграде окна будут заклеивать крестообразной сеткой. Парижане же в 1940-м заклеивали их “затейливыми узорами”. Люди зарабатывали и проматывали деньги в ресторанах и кафе. Разве что весной начались некоторые “лишения”: в ресторанах можно было заказать только три блюда, из них лишь одно – мясное.311 На старинной и тихой Rue du Cherche-Midi, по которой гулял еще д’Артаньян, дремали “и антиквары, и весельчак-сапожник, и цветочница. Спали посетители «Курящей собаки». Спали коты. Редко проходили запоздалые пешеходы”.312 Морис Шевалье, самый популярный шансонье Франции, пел “Париж остается Парижем”.

Из газет парижане узнали, что солдатам на фронте скучно. Чтобы их поддержать, отправляли на фронт посылками футбольные мячи, патефоны, игральные карты, “различные игры, полицейские романы, крепкие напитки, шелковые платочки”.313 “Любящие жёны посылали офицерам жилеты из шерсти, наполеоновский коньяк, консервы, изготовленные лучшими поварами столицы”.314 Французские солдаты, случалось, играли в футбол с немецкими. А если с германской стороны вдруг раздавалась пулеметная очередь, то немцы оправдывались: простите, французы, это у нас один дурак, новобранец-неумеха, нечаянно на гашетку нажал.

За четверть века между 1914-м и 1939-м переменился сам характер народа. Летом 1914-го французы буквально рвались в бой: надеялись на быструю и легкую победу, на “увеселительную прогулку в Берлин”. Война оказалась совсем другой. Бесконечно долгой, кровопролитной, очень тяжелой. Но французы всё выдержали. Они отразили несколько мощнейших наступлений кайзеровской армии. Несли большие потери, но сравнительно редко сдавались в плен: доля пленных315 в структуре потерь всего 11,6 %.316 Для сравнения: у итальянцев – 25,8 %, у португальцев, вступивших в ненужную им войну под давлением Великобритании, – 37,2 %. Даже у сербов, героически защищавших свою родину, – 14,6 %. Потери России пленными даже страшно упоминать – 51,8 %.[37]

Но Франция надорвалась на этой войне. Люди вспоминали газовые атаки, артобстрелы, окопы, вшей, продовольственные карточки для мирного населения. По улицам Парижа и Лиона, Марселя и Гавра еще возили инвалидов в колясках – живое напоминание о кошмарах мировой войны. Один из героев романа Ильи Эренбурга “Падение Парижа” объясняет настроения парижан историческим опытом, воспоминанием о недавнем прошлом, о “Великой войне”, которая навсегда изменила страну: “Когда началась война, они еще были детьми; вместе с толпой они жгли молочные «Магги», кричали «в Берлин!», восхищались шароварами зуавов и высокими неуклюжими такси, которые увозили солдат к Марне. Потом они увидали безногих, изуродованных, отравленных газами. Тыл вонял карболкой, чернел вдовьими платьями. Приезжая в отпуск, отцы говорили о вшах, о грязи окопов, о трупах, разлагающихся среди проволочных заграждений”.317