Кивнул и надломил кусок хлеба.

В маленьком магазинчике, похожем на те, что бывают на заправках, вошел парень лет двадцати пяти. Темноволосый, накачанный. На плечах и шее татухи. Он что-то насвистывал и остановился возле стойки с дисками. Увидев меня, он присвистнул уже в голос.

— Деткаааа, а ну-ка, найди мне пару сборничков в дорогу. Желательно кантри. Ты новая продавщица? Ух ты…рожа Бобби порядком надоела.

Когда я посмотрела на стойку, то увидела, что диски с кантри стоят очень высоко, и чтоб их достать, мне нужен стул, и все равно придется тянуться.

Парень жует жвачку и ему явно любопытно, как я в своей коротенькой юбке полезу наверх за дисками. У кассы я присмотрела стул, притащила его к стойке, как-то изловчилась на него залезть. Теперь надо дотянуться до дисков.

Я приподнялась на носочки и поняла, что наглый ублюдок стоит сзади и сморит на мои ноги.

— Ахринеть. Сказал бы раньше, я б к нему на ремонт таскал свой мот каждую пятницу и вторник…ты даже мой шланг раздула…какие булки.

Я обернулась вся красная от злости, а он успел схватить меня за ноги, лапнуть за ягодицы и почти стянуть со стула к себе на грудь.

— Деткааа, я заплачу тебе двести баксов, если ты нагнешься на кассу и дашь вставить тебе пару пистонов сзади. Ахринеть, какая курочка залетела к Бобби!

Это было ровно мгновение, когда он отлетел от меня на метр, врезался в полки, и сверху его накрыло какими-то тюбиками и банками.

— Твою мать! Что это!

Вскочил на ноги, но мощный кулак Керука обрушился ему в лицо, разбивая с хрустом нос.

— Ты охренел? Тыыы? Ты кто, твою за ногу? Ты кто такой? Что это? Бобббиииии! Я буду жаловаться!

Верещал, пока Керук тащил его к двери и потом вышвырнул наружу. Со всей дури захлопнул дверь. Колокольчик не просто зазвенел, а рявкнул. И он пошел на меня. Сцапал за шкирку, потащил к кассе, швырнул на стол и со всей мощи ударил по ягодицам. Я вскрикнула, а он ударил еще и еще, вдавливая мою голову в стол.

Я расплакалась от боли, унижения и обиды, и, когда он отпустил наконец-то, я впилась в него скрюченными пальцами, ударяя по голой и мокрой груди, пока он вдруг не схватил меня за лицо обеими руками, пытаясь оттащить от себя, а я… я укусом впилась в его нижнюю губу. А он вдруг застонал и замер, и наши губы соприкоснулись еще раз и еще, пока не водрались друг в друга с голодной жадностью.

Это было неожиданно. Это было…умопомрачительно сладко, больно и так вкусно. Соленый рот жадно смял мой, его язык вонзился в мой язык, сплелся с ним. Ладони запутались в моих волосах, сжали затылок. Я сижу на кассе с задранной юбкой, горящими ягодицами и целуюсь с ним, как умалишенная, впиваясь в сильные плечи, сжимая его лысую голову, притягивая к себе и давясь, захлебываясь поцелуем.

Меня трясет от возбуждения, от страсти, от невероятной похоти. И руки нагло тянутся к ремню на его штанах. Пока он вдруг не перехватил их и не сдавил так, что у меня в глазах потемнело.

А потом замахнулся и двумя кулаками врезал по столу так, что я на нем подпрыгнула.

Схватил лист бумаги и быстро написал на нем ручкой, ткнул мне в лицо.

— НИКОГДА! ПОШЛА ВОН!

Лучше бы он меня ударил, лучше бы вышвырнул так же, как этого идиота, за дверь. А не вот так…до слез, так, что кости заломило и сердце сжалось до такой степени, что стало нечем дышать.

А он пакет мне в руки сунул и тащит на улицу, затолкал в машину и указательным пальцем на дорогу. С ревом.

— Пошла вон! — одним взглядом. А его губы…они влажные и красные от наших поцелуев.

— Ненавижу! — сказала отчетливо и крутанула ключ в зажигании. Дакота, предательница, осталась с хозяином, а я помчалась прочь. Ненавижу. Я, и правда, его ужасно ненавижу.

Мы не общались несколько недель. Он делал все, чтобы не сталкиваться со мной, не пересекаться и не видеть меня. Если бы я когда-нибудь знала, насколько это больно, когда с тобой вот так…если бы знала, что можно влюбиться настолько безумно и безответно не в человека, а в какую-то дрянную и злую машину без чувств и эмоций, я бы вырвала себе сердце. Лучше быть с дырой в груди, чем страдать по человеку, для которого ты пустое место.

Никогда не понимала, как можно по ком-то плакать или сходить с ума. Равнодушно или с издевкой смотрела на своих одноклассниц или однокурсниц в кампусе, когда они вздыхали по очередному мачо, который их бросил. А теперь…теперь я сама почти каждый вечер проводила в слезах. Потому что каждый раз, когда смотрела на Дамиана, вспоминала наши поцелуи и то, как он отшвыривает меня от себя. Словно я грязная, вонючая кошка. Нет…к кошке он отнесся бы намного лучше. Животных Керук патологически любил, в отличие от людей.

Нет, я понимала почему, понимала, что он меня отталкивает. Ведь я жена его мертвого сына, я мать его внучки и…нет никакой возможности сказать правду. Если скажу, то он возненавидит меня и вышвырнет из их жизни навсегда. Больше всего на свете полковник презирал ложь. Это мне Бобби сказал.

«Дамиан может простить что угодно, он добрый малый, но не обман. Самое низкое — это когда тебя обманывают близкие, такое прощать нельзя. Своего сына он выгнал за ложь. Никто не думал, что вот так выйдет…Куда он вляпался твой муж, Кейти? Так с отцом поступил. И дом проиграл, профукал. Это ранчо для Керука, как реликвия. Мечта его родителей…Он за ранчо до последнего биться будет».

Узнает, что я солгала, и свернет мне шею. Но на самом деле я не так боялась, что он меня прибьет, как с ума сошла б от разочарования и ненависти в его темных глазах.

Зато за эти дни я прочла все, что только можно, об изготовлении сыра и решила, что смогу изготавливать его сама дома, а если Грейс поможет мне его продавать, то я смогу помочь Керуку выплатить долги.

Я все лучше и лучше справлялась с домашней работой, у меня теперь оставалось время для себя и для Джекки. И, покачивая ее на руках или играя с ней, я читала, и читала все о сыре.

Когда-то мой отец мечтал открыть сыроварни по всему миру. Он говорил, что все что угодно может захереть, но только не еда.

«Запомни, дочка, может не стать нефти, золота, роскоши, даже денег, но всегда будет цениться еда, вода и вера. Люди будут драться за воду, еду и иконы с идолами. Все остальное может обесцениться в любую секунду. Рецепт сыра твоей прабабки Марджори один из самых лучших в мире. Вот сейчас закончу со всеми делами и примусь за осуществление мечты Мардж.

— Фу. Я не хочу быть сырной королевой.

— Ты снобка, Кейти. Снобка и гордячка. Запомни — гордыня тяжкий грех и один из самых любимых у дьявола, как и тщеславие».

Если бы кто-то сказал мне однажды, что я действительно об этом задумаюсь.

Все, конечно, хорошо…но у нас сломалась стиральная машинка, и теперь я все стирала руками. Боб приезжал смотрел ее, но машинка окончательно «сдохла», и я попросила не говорить Дамиану. Такая покупка, как машинка, нам сейчас не по карману. Через несколько дней мои руки превратились в красное месиво. Но я не жаловалась и держалась подальше от полковника, который ходил мрачнее тучи.