– Я же сказала, что это проще простого, даже я сумею. Еще немного времени в вашем обществе – и стану не хуже вас.

– Не стану спорить, – сказал Рипли, явно довольный. – Чтобы погубить репутацию, нужна самая малость, и она очень приятна. Но что касается вас… если позволите высказать собственное скромное мнение и не станете перебивать…

– Даже не думала!

– Благодарю. Позвольте выразиться яснее: наука, в которой вы так нуждаетесь, это как управлять своим окружением.

– Разве это возможно? Я понимаю, что можно управлять своими доходами, хотя, кажется, моим родителям сей навык недоступен; можно навести порядок в библиотеке, но не в окружении. Только один из «их бесчестий» может думать иначе.

Но Рипли только отмахнулся:

– Представьте себе такую сцену. Вы появляетесь в дверях, за вами я и пес. Кстати, никакой он не Сэм: дайте ему другую кличку – что‑нибудь достойное, например, Катон. Да, Катон подойдет.

– Спасибо, что дали мне возможность самой выбрать кличку.

– Вы слишком долго думаете, – парировал Рипли. – А теперь послушайте меня.

– У меня есть выбор?

– У меня богатый опыт по части ситуаций, которые требуют объяснений, – не обращая внимания на ее реплику, продолжал герцог. – А еще у меня есть сестра… Но у нас, кажется, мало времени.

Рипли выглянул в окно и, приказав кучеру остановиться, вышел из дилижанса.

Олимпия увидела в ситуации возможность бегства. Однако в прошлый раз из этого ничего не вышло, хотя она была уверена, что поступает совершенно правильно. Теперь, когда протрезвела, бегство тоже казалось ей отличным выходом, – явный знак, что она провела слишком много времени в обществе этого мужчины.

Она ждала, глядя в переднее окошко кареты. Рипли подошел к багажному отделению, и пес радостно вскинулся ему навстречу, а потом выскочил из ящика. Забрав свадебный наряд, Рипли вернул пса на место, сел в карету и велел кучеру трогать. Дилижанс покатил дальше.

Сняв перчатки, Рипли начал разворачивать сверток.

– Я это не надену! – возмутилась Олимпия.

– Умоляю, доверьтесь мне, – попросил Рипли. – Совсем чуть‑чуть. Нам нужно обставить сцену.

– Я не позволю вам сделать мою тетю мишенью вашего гадкого розыгрыша!

– Это не розыгрыш, а сцена, вроде немой картины… нет, называется как‑то иначе.

– Понятия не имею.

– Типа шарады, только по‑другому.

– Живая картина?

– Да, именно. Подождите.

Олимпия наблюдала, как он открывает сверток: длинные пальцы действовали быстро и ловко, – и ей вспомнилось, как он трогал ее волосы. Она отвела взгляд, однако лукавый ум услужливо воскресил еще одну сцену, на балу у леди Монахи, года два‑три назад. По словам Стивена, сия дама, носившая ироническое прозвище Монашка, обожала опасные приключения. Потому и пригласила «их бесчестий», всю троицу. Во время танца хозяйка бала лезла из кожи вон, пытаясь соблазнить Рипли. Олимпия подозревала, что это не составило бы особого труда, но отвести глаз от происходящего просто не могла. Герцог двигался с грацией чистокровного жеребца, и она представляла себе, каково это – танцевать с ним. Мужчина, которого она случайно увидела обнаженным, был великолепен: прекрасно сложен, мускулист и явно очень опасен…

Голос Рипли вернул ее мысли к действительности из того зыбучего места, куда они забрели:

– Итак, вы появитесь у дверей своей тетушки в компании собаки и герцога‑повесы, у которого в руках будет ваше свадебное платье и фата.

– Как мертвое тело, – сказала Олимпия.

И тут пришло осознание, что она сама все погубила: надежды и мечты ее семьи, будущее братьев, – и ей понадобилась вся ее сила воли, чтобы не впасть в истерику.

– Именно. И как только увидите тетю, сразу же с рыданиями бросайтесь в ее объятия.

Проще и эффектнее, чем она полагала. Олимпия могла легко представить себе эту «живую картину». Увидев такое, тетя Делия вряд ли станет требовать подробных объяснений: сразу поймет, в каких сетях запуталась родная племянница.

– Но как я смогу заплакать ни с того ни с сего?

– Подумайте о чем‑нибудь до боли грустном: например, как вы прощаетесь со мной навеки.

Ей бы прыгать от восторга и облегчения, если бы ум сохранил хоть островок здравого смысла, но вместо этого Олимпию охватила печаль пополам со страхом. Она взглянула на спутника:

– Похоже, этот способ не годится.

Его черные брови сошлись на переносице.

– Очень странно: обычно в таких случаях проливаются реки слез, пока я не достаю из кармана бриллианты или что‑нибудь в этом духе.

– Я же говорила, что все дело в платье: вы, похоже, спутали меня с одной из ваших любовниц. Насколько мне известно, библиотекаршам не пристало выпрашивать драгоценности слезами.

– Хорошо. Тогда представим, что в библиотеке пожар, огонь пожирает ваши любимые книги! Страницы скручиваются и обращаются в черный пепел. Вспомните библиотеку в Александрии! Или ту, которая принадлежала… как там ее… Путане…

– Диане де Пуатье!1

– Или библиотека не загорелась, но поплыла через океан к американскому президенту Джефферсону, который скупил все книги до последнего тома.

– Он же умер, – заметила Олимпия.

– Какая разница. Представьте тогда, что корабль попал в шторм и ваши драгоценные тома тонут и опускаются на дно Атлантического океана.

– Теперь я понимаю, кто стоит за проделками вашей троицы, – заметила Олимпия. – У вас исключительно живое воображение.

– Должно быть, это все из‑за пьес Шекспира, – согласился Рипли. – Однако я на ваших глазах уничтожаю тысячи книг, а вам как будто все равно.

– В том‑то вся беда, что у меня аналитический ум.

– И преимущество, – заметил Рипли. – Тогда случается что‑то такое… муха укусила, вот вы и… зашли слишком далеко.

– Это вы про мой безрассудный поступок? Стоило мне вернуться в свое привычное состояние – когда я излагала свою систему, – так вы сразу уснули.

– Насколько я помню, спал не только я.

– Я устала.

– И я тоже. Эшмонт не дал поспать.

– Не понимаю, почему бы не признаться, что вам просто стало скучно, как бывает всегда и со всеми, когда я начинаю говорить.

– Наоборот, мне стало так интересно, что ваши книги даже приснились, – сказал Рипли. – Однако времени в обрез. Надо решить главную задачу: как заставить себя разрыдаться на тетушкиной груди. Как вам такое: представьте, будто все мало‑мальски ценные библиотеки в Англии были проданы за долги и скуплены американцами.

Герцог вытаращил свои зеленые глаза, изображая приступ отчаяния и ужаса, и Олимпия едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Это лишь раззадорило бы его и добавило привлекательности в ее глазах – ей же во вред.