– Ну, если американцы будут их беречь, то почему бы нет.

– Тогда вам лучше вспомнить трагическую сцену из какого‑нибудь романа, – предложил Рипли. – Вы ведь читаете художественную литературу, правда? Или только сортируете и составляете каталоги? Может, холите и лелеете их, как ценности?

– Отчасти согласна насчет того, что лелею, но это в основном книги, написанные до середины шестнадцатого века. А так – вообще да, читаю.

– Тогда вообразите грустную сцену. Если не поможет, придется нам возложить свои надежды на то, что вы все‑таки разрыдаетесь от счастья, если представите, как отделаетесь от меня.

Олимпия подозревала, что вряд ли будет счастлива, когда он уйдет. Эти два‑три часа – или сколько времени она с ним провела? – в тесном пространстве кареты и дилижанса представлялись ей самым лучшим временем всей жизни. Этот мужчина позволил ей заглянуть в тот опасный мир, который был для нее закрыт.

Нечего было и думать избавиться от него и тех чувств, которые он будил в ее сердце. Рипли занимал собой почти все пространство кареты, и она остро ощущала, когда их руки, ноги и прочие части тела соприкасались: в тесноте почтового дилижанса это было неизбежно, – но затронул он также и душу, особое, потаенное местечко, перевернув вверх дном все, что она так любовно выстраивала.

Ведь сегодняшние поступки совсем не в ее духе.

С другой стороны, и день сегодняшний был особенным, не в ее духе.

Рипли наказал негодяя, который ее оскорбил. Такого никогда не случалось в жизни Олимпии, потому что ее никто даже не замечал, не говоря уж о том, чтобы оскорбить, и она так обрадовалась, пришла в такой восторг, что даже поцеловала своего защитника.

Она не ждала, что он ответит на поцелуй, да вообще ничего не ждала, но он поцеловал ее, причем весьма охотно: в губы.

Одними только губами он произвел не нее такой эффект, что голова пошла кругом, и вызвал в ней такие чувства, о существовании которых она даже не подозревала. Например, этот поцелуй ощущался почему‑то в двадцати разных частях тела, но особенно внизу живота.

Эшмонт ее тоже целовал, но лишь тогда, когда она разрешала, и она полагала, что это очень мило. Теперь же Олимпия поняла, что те поцелуи были скорее дружескими. И жила бы себе дальше в неведении, не случись с ней сегодняшнего приключения. Рипли целовал ее отнюдь не дружески. Это было что‑то совершенно другое: более яркое, выразительное и, конечно же, неприличное.

Плохо, что это случилось, потому что теперь она узнала нечто такое, о чем не догадывалась раньше. Плохо также, что длилось это совсем недолго, потому что она едва успела понять, на что это похоже и как ей следует себя вести, прежде чем все закончилось.

Ясно одно: самое присутствие Рипли сказалось на ее рассудке. Или виной всему затянувшееся девичество? Какова бы ни была причина, Олимпия с трудом могла узнать себя в той особе, в которую превратилась за эти несколько часов.

Олимпия смотрела прямо перед собой. Карета тем временем подъезжала к сторожке привратника.

Трусливая часть натуры понуждала ее выскочить из кареты и бежать к дому. Если оказаться от него как можно дальше, то у ее, возможно, прояснится, но ведь это малодушие и глупость. Нельзя же вечно куда‑то бежать, не говоря уж о том, что так она испортит «живую картину»… которую опять же придумал он.

Она, занудная леди Олимпия Хайтауэр, позволила «его бесчестию» герцогу Рипли состряпать один из своих очередных розыгрышей, но теперь с ней в главной роли.

Олимпия сломала себе голову, пытаясь придумать вразумительное объяснение, но за то время, что у нее было, чтобы подготовиться к встрече с тетей, ничего хотя бы маловразумительного так и не нашлось.

– Ага, вот и привратник! – воскликнул Рипли. – Идет сюда посмотреть, кого принесла нелегкая. Надеюсь, он вас знает?

– Да‑да, конечно, – ответила Олимпия, наблюдая за шагавшим к карете Фосеттом.

Рипли опустил окно и сообщил:

– Леди Олимпия Хайтауэр с визитом к леди Панкридж.

– Леди Панкридж? – переспросил привратник.

– Разве это не ее дом?

Олимпия перегнулась через плечо Рипли и высунулась в окно.

– Вы же меня знаете, Фосетт. Я приехала повидать тетю.

– Да, миледи, разумеется, я вас знаю, но мы не предполагали видеть вашу светлость сегодня.

Фосетт присмотрелся к джентльмену, и на лице его отразилось полное недоумение.

Не нужно быть ясновидящим, чтобы догадаться, о чем подумал привратник. Как и весь свет, он знал, что в этот день должна состояться свадьба леди Хайтауэр, но вот она, собственной персоной, и с ней джентльмен, только совершенно точно не герцог Эшмонт. Это знал не только Фосетт: наверняка даже крестьяне на Мадагаскаре знали, как выглядят «их бесчестья», на тот случай если придется уносить ноги при их появлении.

– Понимаю, вы не ожидали моего приезда, – сказала Олимпия.

– Ее светлость была бы счастлива видеть вашу светлость в любое время, – ответил Фосетт, – но дело в том, что ее светлости нет дома!

– Но она же нездорова, – удивилась Олимпия.

– Я так не думаю, миледи, – но точно знаю, что ее нет.

«Без паники», – приказала себе Олимпия, а вслух произнесла:

– Неважно. Раз уж я приехала, подожду, пока она не вернется.

– Прошу прощения, миледи, но сегодня ее светлость не вернется, и завтра, и послезавтра. Мне казалось, ее светлость писала вам, почему не сможет присутствовать на вашей свадьбе. – Он замолчал, глядя то на Рипли, то на леди Олимпию, густо краснея. – Все было обговорено месяц назад, и мы их ждали: лорда Клендауэра и его сестру леди Элспет. Они приехали вчера и увезли леди Панкридж с собой в Шотландию. На все лето.

Герцог Эшмонт, герцог Блэквуд и мальчишка Джонси сидели верхом на лошадях и разглядывали Баттерси‑бридж.

Джонси, верный своим принципам уличного хулигана, не сказал ни слова: только показывал пальцем, куда ехать. И вот, когда они добрались до моста, он указал на него и тут же раскрыл ладонь в ожидании вознаграждения.

Получив монету и сжав в грязном кулаке, парень, однако, не спешил слезать с лошади, скорее наоборот – устроился в седле поудобнее. А вот Блэквуд по‑настоящему страдал: парня не мешало бы помыть, а точнее – оттереть мочалкой с песком, иначе заскорузлую грязь вряд ли отмоешь, не говоря уж об ароматах, от него исходивших.

При появлении всадников их окружила привычная орава уличных мальчишек, предлагавших свои услуги, в частности – подержать лошадей. Выждав, пока Джонси закончит препираться с подельниками, Эшмонт приступил к сбору сведений. Мальчишки тут же, словно лишившись дара речи, разбежались по своим норам, но нашлись другие, от которых вышло больше пользы. Оказалось, многие видели, как час‑другой назад сюда подъехал верзила, похожий – по описаниям – на герцога Рипли, а с ним – растрепанная дама в белом платье и очках, которая тащила что‑то вроде охапки цветов и кружев.