же копию в руки впихивала, чтоб он Алеше не мешал, а он все отталкивал от себя и надрывался, а дальше вы все знаете. Мы, когда копию на место оригинала повесили, он шатнулся, упал и не двигается… и мы убежали – с Васнецовым. Вот и все…

Нина снова махнула шампанского и замолкла.

Странно: чем больше она говорила, тем все больше выдыхалась праведная столетовская ярость. Ее чистые синие глаза, ее румянец, затопивший щеки, ее тоненький голос – весь ее облик вызывал в нем все большее доверие. Сомнений не было: Мышонок говорила правду.

Что есть справедливость, подумал Столетов, существует ли она вообще, и, если существует, то кто, как и когда должен ее восстанавливать?

Он, сыщик Столетов, сделать этого не смог. Зло в лице Жгута было наказано, бабушка отомщена, справедливость восторжествовала, но самую важную часть работы проделал не он, профессионал, а эта маленькая, подменившая его женщина, сидевшая напротив. Столетов почувствовал разочарование и даже обиду.

Неторопливо, стараясь не суетиться, он спрятал пистолет.

– Мой вам совет: продайте Васнецова Третьяковской галерее, – сухо сказал он. – Обратитесь к Столетовой Лидии Павловне, она поможет.

Вечером, накачавшись некачественным армянским коньяком, он прижался в постели к душистому, намытому гелем Лидиному плечу, но о встрече в кафе «Бельведер» и о своем поражении ничего ей не сказал.

Еще двадцать с лишним лет отбарабанил Столетов в прокуратуре, стал заслуженным сыщиком, живым примером для молодых.

Но за антикварные дела он больше никогда не брался.

Купите Рубенса

Случай, конечно, уж очень веселый, а расскажу – вообще обрыдаетесь.

Я еще вот почему его запомнил: январь тогда какой-то рваный был, в начале до пяти тепла, и все текло, и голуби даже ворковали, объегоренные погодой, а потом вдарило до двадцатки и так затрещало, что мы, ей-богу, в то воскресенье на вернисаже натурально околевали.

Вернисаж ведь это у нас что? Рынок, под небом, по субботам и воскресеньям, где мы, между прочим, тоже российские люди, торгуем остатками прежних великих времен: полусъеденными серебряными ложками, картинками, что, не дай бог, ночью приснятся, часами, которые лет сто не ходили и никогда не пойдут, прабабкиными кружевами или фарфоровыми финтифлюшками могучей советской эпохи. Дело веселое, живое, мощеное, где подсоврешь, где правду скажешь – неважно, рынок, как война, все спишет, важно в нашем деле одно: продать. У нас у каждого своя будка-подсобка, деревянная на манер собачьей – досточки и щели в палец, и прилавок на ветру и морозе, вот и торгуй, наваривай на безбедную жизнь, вороватый человек!

Хорошо хоть, что целый день на ногах. Стоишь, приплясываешь, на руки дуешь, с клиентами прохожими заговариваешь – все ж теплее. А уж если до торговли дело доходит, быстро согреваешься – кураж греет, горячка, чтобы хоть что-нибудь клиенту впендюрить.

Ну и водочка, конечно, без нее на вернисаже нельзя. Не только потому, что она, как уголь в топке, тепло в организме производит. А потому, что нервы развязывает и язык и хохмы производит в большом числе, а клиенты на хохмы ведутся, как карась на червя, и заворачивают к моей будке чаще, чем, например, к моей соседке, дородной, но уж больно серьезной для такого продувного дела Клаве Бочкиной из города Боровска.

Так вот в тот день, только я на «нивке» затемно еще, к семи прикандехал, только продышался на морозе и выложил на прилавок товар, как через полчаса подгребает ко мне Колян Ореховский. Вообще-то он вполне себе солидный господин Николай Иваныч, житель московского района Орехово-Борисово, но на вернисаже его Коляном зовут, а еще сучонком крашеным. Не только за то, что он последним своим перьям на голове с помощью немецкой женской краски цвет каштана придает, но и за то, что он жох и злобный спекуляша, каждую субботу первым все ларьки оббегает и вынюхивает, где бы на копейку пятаков накупить и кого-нибудь крупно обуть.

Подошел он ко мне, короче, навострил жало и разглядывает мой товар. А чего у меня разглядывать? Товар весь известный, все те же стекляшки да серебряшки, по полгода продаю – не уходят. Из нового разве что портрет старика. Так себе портрет, без подписи и примитивом попахивает, видно, любитель какой-то по заказу залудил. Да и дед намалеван противный, злющий, как гусак. Но все же старенький портрет, духовитый, потому что девятнашка, время в нем крепко настоялось, как квас на хрене. Я этот портрет у бабки Маруси в деревне под Калугой накопал и спросил: кто? И бабка призналась, что дед ее изображен, хозяйчик, мастерскую по ремонту швейных «Зингеров» в Наре держал и разорился – с того, наверное, и вышел на портрете с такой злющей рожей.

Короче, привез я произведение домой, бросил к стенке и за ненадобностью на время подзабыл.

И надо ж было так случиться, что попался портрет на глаза моему Сашке. Парень он неплохой, способный, я все ж таки его до шестого класса дотянул, но любит, паразит, пошутить и какую-нибудь сотворить пакость. И вот то ли с мяса, что на ночь с радости натрескался, то ли с колы, которую без продыху дует, то ли еще с какой фантазии, взял он, да и подписал портрет с оборота – Рубенс. Почему Рубенс, а не Рафаэль или, скажем, Репин? Черт его Сашкины мозги знает. Крупно так подписал, жирно, прямо по холсту, за версту понятно, что написано вчера и неправда, потому я стирать не стал. Так и привез злющего своего деда на вернисаж с «Рубенсом» на обороте. Прикол, конечно, не спорю, зато весело. Попробуйте-ка вы без приколов и водки целый день на морозе простоять? То-то.

Вот с этого прикола все и началось.

– Что за портрет? – спросил Колян Ореховский.

– Портрет классный, – на всякий случай сказал я. – Но недешевый.

– О, – сказал Колян, повертев портрет в руках. – Рубенс. Почем у тебя нынче такие Рубенсы?

– Пятьсот баксов, – сказал я.

– Ты чего? – удивился Колян. – За такое говно?

У него, у сучонка, обычно такой прием был: на любую цену удивляться как с мороза и товар до полного позора опускать. Опустит, устыдит, цену до земли утрамбует и берет за бесценок. Но я-то давно его примочки знаю и не ведусь.

– Это Рубенс, Коля, – сказал я. – Понимать надо. Кто понимает – купит. А ты, видно, не дорос. Иди.

Он фыркнул с полным пренебрежением и уплыл от меня, как корабль на рассвете.

«Плыви, сучонок, плыви, – сказал я себе. – Ты у меня еще попляшешь. Накажу, дай только шанс».