перевалившим за сорок, было жуть как стыдно выпрашивать у меня монету, но у них просто не было другого выхода.

Жизнь шла на убыль, верой и правдой пахали они на страну, а возможности заиметь такую ерунду, как кожаный пиджак или синяя джинса, так от нее и не дождались. А им хотелось этого нестерпимо, как нестерпимо, до слез хочется в детстве иметь заводной автомобильчик или куклу, и когда такое желание сбывается, кажется, что счастье наступило навсегда.

Теперь я все это понимаю четко. А тогда… Я любил их, и я их пожалел.

Хрен с ней с «Бородинкой», подумал я, может, еще наменяю. Раскрыл кляссер и без паники и даже с улыбкой отдал отцу монету. Серебряное мое сокровище блеснуло для меня в последний раз и исчезло в родительской руке. Помню, как он стиснул мою ладонь, коротко обнял и снова спрятал глаза. А мать, она как мать, целоваться и в слезы.

– И пусть мне теперь скажут, что у нас плохой сын, – сказала мать.

Кто должен был ей об этом сказать, я так и не понял.

Все вроде бы пошло хорошо. Родители ободрились, и время благополучно покатилось к отъезду.

Отец перезнакомился со всеми членами делегации. Всего их было семь, шесть крутых передовиков с разных заводов и один сопровождающий, востроглазый кагэбэшник Игорь Николаевич, который знал французский и должен был в Париже предохранять их от неминуемых провокаций.

Мастерица мама золотыми своими руками пришила к черным отцовским трусам крохотный карманчик, в котором, будучи туда опущенной, бесследно исчезала бывшая моя «Бородинка».

«Вот так ты и минуешь таможенный контроль», – радовалась мама.

«А если меня спросят или заставят что-нибудь подписать?» – волновался отец.

«Значит, подпишешь, – успокаивала его мама. – Или соврешь. Ничего страшного. Раз в жизни можно и соврать».

Талантливая моя мама. Теперь, когда мне приходится врать, я действую по ее рецепту: «Раз в жизни можно…»

Но отец тогда боялся жутко.

Мама весь вечер зомбировала его словами и полночи – любовью, мы приехали в аэропорт первыми, отец крепился, но его все равно трясло. Пятерня то и дело лазала в карман и ощупывала монету – на месте ли? Движение это стало столь нарочитым, что мама была вынуждена шлепнуть отца по руке и налить ему коньяку. Коньяк подействовал, но, к несчастью, чересчур. Отец расхрабрился и стал орать, что ему «вся эта Франция с ее долбаным Парижем – до лампочки».

«А кожаный пиджак?» – негромко, но внятно спросила мама.

И отец вдруг сразу успокоился.

Металлоискателей тогда не было, и он, обняв нас на прощание, шагнул к таможенной стойке с сознанием абсолютной правоты своего дела. Через стекло перегородки мы видели, с какой поразившей нас легкостью он вступил в беседу с таможенниками, которые, как известно, видят человека насквозь и даже глубже. Отец отвечал им исключительно честно, не моргнув, что называется глазом, как и подобает порядочному, не нарушающему закон гражданину великой страны, в которой, хоть тресни, не производятся кожаные пиджаки и синяя джинса. «Нет. Не имею. Не везу. Только личные вещи», по очереди ответил он и оказался в Париже с антикварной серебряной монетой, зашитой в черные семейные трусы.

Для нас с мамой наступили дни ожидания. Мама ждала юбку, я, соответственно, Битлов и Роллингов. Отец ни разу не звонил – так договорились, потому что дорого, – и семь дней тянулись мучительно долго. В школе я уже сказал кому надо, что скоро поимею полную коллекцию Битлов, и Ванька Климов сразу завибрировал на предмет обмена. О том же, что отец в Париже, а тем более о монете в его трусах, я молчал как рыба, потому что об этом просила мама. «Алеша, нас могут не так понять», – сказала мама, и я дал ей слово молчать. Иногда, засыпая, я думал о том, как интересно устроена наша отечественная жизнь. Почему, чтобы купить кожаный пиджак инженеру-наладчику колбасной линии, надо обязательно ехать в Париж, и причем с монетой в трусах? Почему? На эти вопросы я тогда ответить не мог.

Ровно на восьмой день мы, воодушевленные и даже восторженные, встречали отца в аэропорту.

Мы бросились к нему с объятиями, едва он вышел из зала прилета. С двух сторон мы впились в его щеки поцелуями, а он вдруг прослезился и потащил нас куда-то в сторону, где было меньше людей. Вид у него был напуганный, лицо серое, сказать толком ничего не мог, а только озирался по сторонам.

– Что-нибудь случилось? – спросила мама.

– Потом, потом, – отвечал отец. – Все хорошо.

Практически он молчал и в такси. Постреливая глазами в водительскую спину, он всю дорогу нарочно говорил о погоде, о том, как быстро, за неделю распустилась зелень, и больше ни о чем; как за спасение держался за мамину руку, меня обнимал за плечо и поглядывал на нас с виновато-невнятной улыбкой.

И только дома его прорвало.

Помню, он бросил на пол не потолстевший свой чемодан и сказал маме: «Зоя, дай водки».

То, что он рассказал про Париж, я запомнил навсегда.

Ему сразу сильно повезло, потому что поселили в номере на двоих с Игорем Николаевичем, тем самым, помните, что должен был предохранять от провокаций. Мужик оказался невредным, даже симпатичным, но курил ужасно много и прямо в номере и любил только дешевые, привезенные из Москвы сигареты «Памир», которые не уставал нахваливать, мол, «для прочистки мозгов – незаменимы», в то время, как задыхавшийся от ядовитого дыма отец кивал и поддакивал, что, видимо, не зря российский народ присвоил сигаретам «Памир» второе название: «Горный воздух». Но это бы еще полбеды – Игорь Николаевич, которого в делегации тотчас прозвали Игорь «Волкаевич», с таким энтузиазмом предохранял передовиков от перманентно возможных провокаций, что они чуть ли не в туалет ходили под его недреманным оком.

В редкие вечерние часы организованных Игорем Николаевичем коллективных променадов по Парижу родителю никак не удавалось заскочить в магазин, где торговали монетами. Интересы крутых передовиков, которым ему приходилось подчиняться, не простирались дальше покупок на уличных развалах, и даже недорогой «Тати» был для них роскошью. И все же однажды, на пешем ходу отец углядел в витрине вожделенный свой черный кожан и в паузе очередного частого перекура своего соглядатая – нет худа без добра! – залетел в бутик.

У него было всего несколько минут.

Но будто ждал его этот пиджак – отец сразу это понял, едва хозяйчик, сообразительный молодой еврей, накинул пиджак ему на плечи и руки, казалось, сами скользнули в шелковые рукава, словно привыкли к