class="p1">Только он удалился, как в поле моего кругового зрения обнаружился другой, зацепивший мое внимание клиент.

Глаза, вижу, умные, честные и наивные, как у ребенка. Неужели интеллигент? Курточка на нем серая, шапочка черная – самовяз, джинсики и ботиночки на пластике. Не богатый, не наглый – уже хорошо, из учителей, наверное, инженеров или что-нибудь в этом роде. В общем, очень мужик симпатичный, похоже, действительно – интеллигент.

Потому что не лезет, а стоит себе скромно в сторонке, слушает мои зазывалки и краем глаза то и дело по Рубенсу постреливает. Я паузу выдерживаю, не тороплю, знаю по опыту: если интеллигент клюнул, жди, точно намертво возьмет, не сорвется.

И точно. Через минуту-другую подходит и просит Рубенса в руки, близоруко поближе посмотреть.

«Пусть смотрит, – думаю. – Культурный вроде бы человек».

Посмотрел он моего старика, повертел так и эдак и спрашивает:

– Действительно Рубенс?

«Точно, – думаю, – интеллигент, на одной волне со мной шутит».

– Рубенс, – отвечаю я. – Стопудово.

– Простите, а сколько ваш Рубенс стоит?

И тут я впервые глаза его под вязаной шапочкой увидал. И понял, что жуть как человек подзаработать хочет: подешевле купить, подороже продать. Потому что когда интеллигент подзаработать хочет, у него желание такое всегда на лице проступает. В бледноту его кидает или в румянец. И в глазах что-то такое невнятное проявляется, смущение какое-то, стыд дурацкий. А чего, спрашивается, стыдиться? Кто в наше время деньги не любит? Вот именно. И нечего чистоплюйствовать, интеллигенция. Сколько вас осталось-то? Так и так ведь вымрете скоро, подумал я и ответил ему со всем искренним к такому исходу сочувствием:

– Для всех – пятьсот долларов. Для вас – четыреста.

У него и было-то всего долларов четыреста двадцать. Четыре сотенных и мелочь старыми бумажками. Разошлись мы с ним деньгами, он кивнул и снова спросил напоследок:

– Значит, Рубенс? Стопудово?

– Чистый Рубенс, – подтвердил я. – Не сомневайтесь.

И он улетел. Счастливый, как весенний мотылек.

Еще бы: Рубенса за четыреста баксов купил!

Вот что значит, интеллигент, восхищенно подумал я. В один юмор мы с ним сыграли и друг друга поняли, что называется, без слов. Я его, кстати, ничем не обманул, ни на единый грамм. Еще и заработать дал возможность. Потому что даже безымянный старенький портрет уж точно на больше пятисот тянет. И, слава богу, пусть заработает! Все хорошие люди должны друг на друге зарабатывать.

Выпил я водочки, чтоб положительный настрой в себе закрепить, захорошел и ободрился.

А через полчаса снова подкатывает ко мне Колян.

– Ну, – говорит, – отдашь Рубенса за двести – возьму.

«Вот, – думаю, – гнида, больше чем вполовину опустить хочет. Накажу, сам шанс дает. Полной мерой сучонка накажу».

– Рад бы, Колян, – вздохнул я вслух, – а не могу. Срубили моего Рубенса.

– Шутишь. Что за лох в лесу нашелся?

– Знающий нашелся человек. Посмотрел, сразу признал – Рубенс и уволок. Рта не раскрыл, чтоб торговаться. Не то что некоторые.

– Да какой это Рубенс – погань провинциальная! Кончай гнать!

– Вот. Темный ты, Колян. Сперва долго учиться надо, потом спекулировать. У тебя все наоборот.

– А то б ты Рубенса за пятисотку отдал! Понтярщик ты, не верю!

– Я сам не верил. А человек разобрался. После шапку снял и кланялся в пояс вот так – благодарил. И улетел с портретом как птица с веткой для гнезда. Рубенс не Рубенс, а что шедевр был – стопудово! Так что, иди с Богом, Колян. Фраернулся ты крупно, можно сказать, кинул сам себя.

Фыркнул он пуще прежнего на меня, на дородную Клаву Бочкину и на все близлежащие торговые ряды и захромал от меня с презрением, посмеиваясь и потряхивая крашеными своими перьями.

А мне что? Мне – ничего. Деньги в кармане – я в настроении.

Тем более что загнал я Коляну в голову гвоздь сомнения. Уверен был, что загнал, точно загнал, по самую шляпку, я Коляна как облупленного знаю. Пусть теперь с гвоздиком походит, подергается, что шедевр халявный упустил, пусть себя, дурака, поматерит с самого низу до самого верху.

Всю неделю я от этой мысли в приятном расположении пребывал, даже водочка не требовалась. Сашке своему, конечно, про удачу с Рубенсом рассказал, так он, паразит, одобрить-то одобрил, но потребовал с меня процент за свое творческое участие. Пришлось заплатить, законно.

Однако ж всё сладкое в рассказе на этом заканчивается. Дальше, как в плохом компоте, начинается мутная жижа на дне.

В субботу, как всегда, приезжаю на вернисаж к семи. Как всегда, еще в потемках, бреду на полусогнутых к своей присыпанной снежком собачьей будке.

И первый, кого я вижу в желтом пятне фонаря, оказывается кто?

Клава Бочкина? Нет. Сучонок Колян? Опять не угадали.

Первый, кого я вижу возле своей торговой точки, оказывается мой интеллигент в шапочке-самовязке и в ботиночках на пластике. Стоит себе, дрожит в ледяных сумерках, а под мышкой папочка.

Подхожу ближе. Губы у него прыгают, а в глазах вперемешку – то вина, то мольба. Ну, думаю, не иначе, как портрет будет возвращать. Ладно, решаю я, не убивайся, дорогой, приму я назад, все ж таки Рубенс.

Но тут мой интеллигент такое залепил, что даже я растерялся.

– Пожалуйста, извините, – сказал он, – но это все-таки работа не Рубенса. Я, знаете ли, всю неделю по разным музеям и экспертам ходил. Все, как один, сказали: не Рубенс. Поэтому прошу вас… примите портрет назад. Я готов нести потери в деньгах, но… пожалуйста, верните мне хоть триста долларов…

Вот те хрен – не болит, а красный! Выходит, он, блин, всерьез за четыреста баксов настоящего Рубенса покупал!

Я хотел загоготать, но что-то меня удержало.

В холодном рассвете я увидел перед собой несчастного и горестного человека.

Я вдруг увидел стоптанные, косые подошвы его недорогих ботинок, его застиранные трусы, заштопанные рубашки, плохую, невкусную еду, которую ему, против воли, каждый день приходится запихивать в себя. Я представил себе его жуткое, непреодолимой силы желание разбогатеть на Рубенсе, на шансе, который, как он думал, однажды в жизни выпадает каждому и который окончился таким крахом. И еще я почувствовал его кошмарный, удушающий страх, что последние, скопленные на счастливый случай деньги безвозвратно потеряны.

На меня смотрела бедность, которая съела в человеке интеллигента.

Бедный человек не может быть мыслителем, стало быть, не может быть интеллигентом, подумал я. Потому что сутки навылет, с коротким перерывом на бессонную ночь его мозги воспроизводят только одну мысль: где бы достать деньги? Мысль эта делается еще нестерпимей, она жжет как йод на свежей ране,