что меня стукнули по голове тяжелым мешком, я сел на землю, в ушах звенело. Птица, ударившая меня грудью, тоже была ошарашена, села рядом и озадаченно вертела головой. Ошиблась ли она в расчете, произошло это намеренно или случайно, не знаю, да тогда было и не до того. После этого случая я стал относиться к поморникам настороженно и решил достать у монтажников нефтебазы специальный металлический шлем для защиты головы от падающих предметов. Впрочем, шлем не понадобился: птенцы поморников росли, родительский инстинкт у взрослых ослабевал, и они нападали на человека уже не так настойчиво.

6 января 1966 года было для меня знаменательной датой — исполнилось девять лет со дня моего первого погружения под воду. Самодельный подводный аппарат, который изготовил я вместе с моим товарищем Толей Зосиным, обладал поистине уникальным набором изъянов и недостатков и, к счастью для его авторов, был использован всего для двух погружений в плавательном бассейне. Впрочем то, что тогда я погрузился первый раз, не совсем верно. Мне было всего лет тринадцать, когда я попытался спуститься под воду, — до сих пор не понимаю, как разрешили мне это родители, впрочем, они скорее всего просто не думали, что это может быть опасно. Я уже знал, что под воду надо подавать сжатый воздух, и он шел из четырех плавающих на поверхности туго надутых футбольных камер к регулирующему крану, а оттуда в надетую на меня маску от противогаза. В руках я держал сетки с камнями, чтобы не выбросило на поверхность. Глубина составляла всего 2 метра, воздуха хватило минуты на полторы. Я ничего не увидел, вода была мутной, в наклонно стоящих стеклах противогаза все двоилось. На следующий день, решив повторить спуск, вновь стал велосипедным насосом накачивать камеры, но было очень жарко и две из них лопнули со страшным шумом. На этом мой первый водолазный аппарат закончил свое существование, и я забыл о нем надолго. Но тот прибор, в котором мы спускались в бассейн, несмотря на все свои недостатки, выполнил свою роль — через три месяца я поступил в школу легководолазов. Про акваланги еще только ходили неясные слухи, и под руководством опытнейшего водолаза Дмитрия Рихардовича Креймана мы учились погружаться в вентилируемом и кислородном водолазном снаряжении. К Дмитрию Рихардовичу, или просто Рихардычу, как мы его называли между собой, я навсегда сохранил чувство глубокой благодарности. Он был одним из основателей подводного дела в нашей стране, и немало водолазов получили под его руководством первое крещение в воде. Конечно, многое из того, что делалось десять лет назад, теперь кажется примитивным, наивным и смешным. Наш опыт, возможности и снаряжение здесь, за 15 000 километров от Ленинграда, трудно даже сравнивать с тем, что было тогда, но все же воспоминания о первых шагах навсегда сохраняют особую прелесть. В годовщину начала своей подводной деятельности мне предстояло сфотографировать животных на глубине 30–38 метров. Я погрузился вниз с двумя фотоаппаратами и лампами-вспышками и провел там полчаса. Еще несколько лет назад такое погружение в Антарктиде казалось бы пустой фантазией.

На следующий день подводный мир стал изменяться. Шуба ледяных кристаллов на сосульках исчезла, они стали тонкими и как бы обглоданными, а еще через день растаяли окончательно. Вода подо льдом до глубины 3–5 метров стала мутной, в ней плавало множество мелких водорослей и рачков, обитавших прежде среди ледяных кристаллов. Откуда-то из глубины, почуяв обилие пищи, появились гребневики и медузы. Гребневики — плавающие планктонные хищники — были очень изящны. Они имели тонкое полупрозрачное тело бочонкообразной формы и медленно двигались при помощи тончайших щетинок, восемью рядами расположенных со всех сторон тела. Реснички сверкали, когда гребневик плыл, по его боковым линиям, казалось, пробегали огоньки. Отдельные гребневики были довольно велики, они с трудом помещались в трехлитровой банке. Они плавали вверх и вниз, поднимаясь откуда-то из глубоких слоев воды к самой поверхности льда, а потом вновь опускались обратно. В большом количестве появились и разнообразные медузы. Интересно, что у большинства из них были сожители — крупные рачки-амфиподы. Это были очень своеобразные животные — их огромные глаза занимали всю голову; такие большие глаза, видимо, облегчают рачку поиски медузы, в которой он живет. В самых маленьких медузах рачки были длиной всего в несколько миллиметров, но в крупных они достигали 5–6 сантиметров. Паразиты часто обладают упрощенной организацией, но внешне эти рачки не были примитивны. Если медуза разрывалась при ловле, они начинали быстро плавать в воде, но сам рачок, скорее всего, однажды попав в медузу, никогда ее не покидает. Рачков, вероятно, можно считать не паразитами, а комменсалами — сожителями медузы, не приносящими ей ни вреда, ни пользы и питающимися той пищей, которую медуза вылавливает из воды.

Работа шла успешно, и мы решили начать постепенно продвигаться в глубину — нам нередко вспоминались огромные кувшины на отвесной стене, уходящей в бездну. Взяться за это предстояло мне: состояние ушей у Пушкина медленно улучшалось, но он все еще не мог спускаться вниз с достаточной скоростью. Мы не раз обсуждали вопрос о том, на какую глубину вообще следует здесь спуститься. Эта проблема имела две стороны — практическую и психологическую. Нужно было решить: ввести для всех одну предельную глубину или установить ее отдельно для каждого водолаза — в этом и состояла психологическая сторона вопроса. Второй вариант обеспечивает более эффективную работу, так как наша подготовка и опыт неодинаковы. Зато сразу же возникают затруднения: те, кто допущен к спускам на меньшую глубину, считают себя обиженными, а свои способности — недостаточно оцененными. Это вызывает ухудшение отношений, делает работу неприятной и может полностью обесценить небольшое увеличение эффективности. Я долго размышлял над этой проблемой и в конце концов склонился к первому варианту. Максимальную глубину для всех троих — считая Грузова, который скоро должен был приехать — решили определить в 50 метров, что было несколько меньше той глубины, на которую мы спускались на Севере. Я уверен, что мы вполне могли бы спуститься и глубже, по крайней мере, до 70 метров, но риск при этом значительно увеличивался, так как у нас не было опыта работы на такой глубине, а Антарктида — неподходящее место для подобных экспериментов. К тому же ценность столь глубоких спусков с точки зрения научных результатов была бы не очень велика — мы не могли пробыть на этой глубине больше пяти минут. Мы решили ни при каких условиях не опускаться глубже установленного предела.

Погружения на большую глубину требуют особых