Кто-то на колени бухнулся.

А человек заговорил быстрее, жестче. И казалось, слова его полетели по-над рыночною площадью, обрывая и вялую торговлю, и грызню промеж людьми, собаки и те попритихли, будто почуяли неладное.

– Сказано мне было: «Идите и исправьте все, ибо иначе быть беде! Разверзнутся недры земные и выпустят гадов числом сто по сто тысяч и еще двести».

Кто-то охнул испуганно.

Старуха руку к сердцу прижала, покачнулась, переживания принимая.

– И войдут они в дома людские, и пожрут всех, и старых, и малых, и винных, и безвинных. И не будет никого, кто спасется! Ибо сказано, что спасение человеческое – в руках наших…

– Что делать-то? – крикнули из толпы, а над головой говорящего будто венец из света зажегся, и всем-то стало понятно, что человек этот воистину велик.

– Делать?! А скажу я так! Отринуть страх! И взять в руки оружие. И идти. И попрать гадину в обличье человеческом, не позволить ей ядом землю арсийскую отравить, ибо иначе наступят времена страшные. И мор пройдет, и глад, и всякий живой позавидует мертвым…

Городовой-то явился, но уже вечерком, когда люди попритихли, а давешний проповедник исчез, будто бы его и не было. Исчезнуть-то исчез, этому Авсюта Яковлевич только радый был, ибо в своем околотке этаких знаменьеведущих видеть не желал, да вот слово оброненное осталось.

О чем он и сочинил доклад. Подробный.

Правда, крепко сомневался, что с того докладу будет толк, а потому велел женке и дитям собираться. Сама давно к мамке просилась наведаться, вот пущай и едет… а именины? Что именины? Без нее обойдутся…

В старых бараках, где некогда селились гуртовщики, погонщики и иной дорожный люд диковатого свойства и невеликого состояния, ныне было тихо. Разве что трещал костерок в железной бочке и подремывал над ним человек, которого на первый взгляд можно было бы принять за глубокого старика. Седые волосы его торчали из-под беретки, вываливалась клочковатая неопрятная борода, а вот лицо оставалось в тени.

– Скучно, – из полумрака, в котором утопали нары, выбрался еще один человек. Этот был молод и обряжен в одежу новую, даже несколько фасонистую. Поскрипывали сапоги с отворотами, а в пальцах мелькал ножичек. – Не, ну тоска смертная… может, пульку распишем?

– Ищи дурака, – старик сунул в огонь кочергу, поворошил угли. – Велено сидеть? Так и сиди… небось ты сидишь, а деньга капает…

– Кому капает?

Ножик-рыбка кувыркнулся в воздухе да и ушел по самую рукоять в земляной пол. Натоптанный, тот был гладок и на первый взгляд вовсе мог показаться каменным.

– Кому надобно, тому и капает, – из-под лохматых бровей недобро блеснули глаза. – Вона, глянь на других… отдыхают, пока время есть.

– Ага…

– А ты бестолочь.

– А то ж…

Молодой присел у огня, вытянул руки, будто бы греясь. В бараках и вправду было сыровато, сказывалась близость к реке. От сырости этой щипало в глазах, да и нос забивался почти сразу, но, с другой стороны, заказчик и то побаловал. Случалось сиживать в местах и поплоше. А тут, если разобраться, настилы имеются, некоторые даже почти и не гнилые, тюфяки соломенные, одеяла. Еду возят дважды в день… и ничего не просят.

Благодать.

Правда, Шкеня от этакой благодати готовый был на стены лезть, но терпел, унимал строптивую свою натуру. Небось у старого Мороза не забалуешь. Про него еще тогда, на каторге, когда Шкеня в поход зимний намылился, упредили, что Мороз не за так с собою молодняк тянет, что приглядится и, коль по нраву будешь, возьмет в ватагу, а нет… мясо в тайге никогда не лишнее. Тогда ему удалось и к Морозу прибиться, и коровой не стать. Правда, о том недалеком по сути времени Шкеня старался не вспоминать и тайком даже в церкву заглянул, поставил свечу за упокой душ… надеялся, поможет.

А Мороз знай себе ворочает кочергу, думает…

И на что подписались?

Ребята, когда Мороз уходил, шептались, что будто бы дело-то простое, пошуметь, народец попужать, а после пустить огоньку в купеческие кварталы, благо и огонь им выдадут такой, чтоб полыхнуло знатно. И уже там, когда пойдет гулять петух да огненный, никто спрашивать не станет, пустыми дома горели или как еще…

Шкеня сперва обрадовался, а после… недаром еще старый городовой, светлой ему памяти, пока жив был, то и весь участок свой в порядке держал, и Шкеню тоже, говорил, будто бы у Шкени чутье крысиное. Сперва-то обидным казалось, а после понял, это ж самая что ни на есть похвала.

Крыса – зверь осторожный.

И ныне чутье твердило, что не будет все так ладно, как им расписали. И пусть уплочено задатку по три рубля, да пропиты они и забыты давно. Прочие-то сидят спокойненько, лопают кашу, жиром заправленную, да добычу делят, еще не добытую, про приметы позабыв.

А Шкене неспокойно.

– Что? – Мороз протянул яблочко, которое Шкеня взял не без опаски. – С Мороза бы сталось и кочергою по руке загребущей огреть. – Неспокойно?

И улыбается себе в бороду.

– Неспокойно, – не стал отпираться Шкеня. – На дурное подписать хотят… на… не знаю… только от тут, в грудях, свербится…

– Уйти хочешь?

А яблочко наливное, с бочком полосатеньким, чуть придавленным. И крошки табачные прилипли. Шкеня поспешно головой замотал: знал он, как от Мороза уходят.

– От и верно… держись рядышком. И другим языком не трепи…

– Значит…

– Уговор есть уговор. Подрядились, надобно делать, а то ж честные люди не поймут, – Мороз протянул руки к огню. Поговаривали, что в первый свой побег с каторги он по молодости померз крепко, еле-еле магики откачали. Небось знали бы, кем станет, сами б добили. Как бы то ни было, теперича Мороз мерз даже в самую летнюю жару, вона, в шубейку старую укутался, только нос и торчит. – Запомни, дуралей, как бы оно ни повернулось, а заказы отработать надобно.

Шкеня кивнул, в яблоко вгрызаясь.

Отработает.

Только… в гущу самую лезть не будет, лучше уж без добычи остаться, чем без головы.

– И… когда? – осмелился спросить он, раз уж у Мороза настроение разговорное случилось, то грех было не воспользоваться.

– Скоро… вот, почитай, как наследника поздравлять станут, так самое и оно…

Шкеня подавил вздох.

В политику лезть не хотелось бы. Политические – народец дурной, бесноватый, можно сказать, и никогда не поймешь, чего у них в головах творится. Да только разве ж спросит кто, чего там Шкене охота?

Определенно. Отлынивать он не станет, но и вперед не полезет… ни за какие такие яблоки.

Мороз, будто догадавшись про этакие, вора честного недостойные мысли, лишь головой покачал: мол, что с тебя, дурня, взять.