class="p1">Транспортная давка — частый предмет жалоб, острот, фельетонов тех лет, источник обильных метафор и аллегорий. Иностранцы единодушно пишут о московских трамваях, с которых свисают до земли гроздья людей, которые берутся штурмом и не могут служить для короткой поездки, ибо не успеешь пробиться от входа к выходу [Viollis, Seule en Russie, 25–26,139; Béraud, Ce que j’ai vu a Moscou, 25; Slonimski, Misère et grandeur…, 40; Kisch, Zaren…, 42]. Советская печать возмущается тысячными очередями на остановках, путаницей в расписании, медленностью движения: «Кажется, что это и не вагон вовсе, а металлический пирог с начинкой для какого-то чудовищного людоеда. Начинка потеет, давит друг дружке ноги, висит целыми гроздьями на подножках, ворчит и переругивается» [Трамвайный кошмар, Пр 26.06.29; также П. Романов, Плохой номер, Ог 23.01.27; В. А. (В. Ардов?), Случай в трамвае, Чу 50.1929 (см. цитаты в ЗТ 12//8) и др.].

О трамвайных перебранках описанного здесь типа рассказывает английский профессор в своих зарисовках Москвы в 1927:

«То и дело вы попадаете в трамвай, в котором злоба буквально кипит и каждый переругивается с каждым, причем я никогда не мог установить причину этих ссор; они, как правило, вспыхивают внезапно и в одно мгновение охватывают всю едущую публику. Видимо, нервы у всех настолько взвинчены нестерпимыми условиями [езды], что любое раздраженное замечание, словно детонатор, вызывает общий взрыв. Зараженный раздором трамвай уже неизлечим; я лишь однажды наблюдал случай, когда ссора затихла сама собой» [Wicksteed, Life Under the Soviets, 86].

Мотив транспортной склоки, причина которой утеряна, возник раньше, чем сам трамвай: ср. рассказ А. Аверченко «Корень зла», где аналогичная ссора развертывается в конке. В советской журнальной прозе эта тема также уже затрагивалась раньше.

«В трамвае скандальчик — обычный скандальчик, выросший на почве тесноты, давки и чьего-то лишнего словечка, оброненного не по злобе, а по нервности. На ближайшей «узловой» остановке много народу оставит вагон, станет свободно телам, сбитым в кучу, цепляющимся за ремни, за переплеты рам, разрядится атмосфера, и скандальчик так же быстро и неожиданно, как разгорелся, — погаснет, если… если в вагоне нет Зайчикова… Зайчикову удается поджечь горючий материал. К его требованию [составить протокол] присоединяются. Перебранка, как огонь, захватывает новые и новые участки. Недоразумения уже новые, ссоры уже новые; основной скандальчик уже изжит. В вагоне милиционер… Появляются свидетели» [Исидор Гуревич, Вы его знаете (рассказ), Ог 21.10.28].

Битком набитый трамвай часто фигурирует среди проявлений советского уклада жизни с его уплотненностью, стиснутостью, порождающей гротескные ситуации. Другими мотивами этого ряда являются очередь и коммунальная квартира. Совмещение квартиры и трамвая находим в рассказе М. Булгакова «Площадь на колесах» [Ранняя несобранная проза].

Трамвайная езда в литературе XX в. часто символизирует жизненный путь и судьбу, переняв это значение от более традиционных аллегорических видов передвижения: «телег жизни», «карет прошлого», «кораблей» (Аввакум) и проч. В этой роли трамвай выступает в стихах О. Мандельштама Нет, не спрятаться мне от великой муры… (1931), в сцене смерти Живаго [Пастернак, Доктор Живаго, XV. 12] и др. Следует иметь в виду и потусторонние ассоциации трамвая, частые в литературе первой трети прошлого века [см.: О. Ronen and I. Ronen, «Diabolically evocative…», 372–373; P. Тименчик, К символике трамвая…]. Наконец, трамвай — один из образов, символически связанных с построением нового мира. См. пуск трамвая в ДС 13//5, увеличенным соответствием которому является турксибский поезд в конце второго романа.

32//12

Великий комбинатор отвернулся. — Последняя фраза ЗТ 32 встречается в аналогичной позиции (т. е. как концовка, выделенная абзацем) у сатириконовцев. Ср.: «Я отвернулся» — конец рассказа Г. Ландау «Капитуляция» [Ст 17.1913].

33. Индийский гость

33//1

Заглавие. — Название главы взято из оперы «Садко» Н. А. Римского-Корсакова, где есть Индийский гость, Варяжский гость и другие гости, каждый со своей песней. Применительно к Р. Тагору — шутка журналистского типа, т. е. в достаточной мере элементарная и напрашивающаяся сама собой. Ср.: «Индийский гость (приезд Р. Тагора в Европу)» [ИР 07.02.31].

33//2

…лучший апартамент из четырех комнат занимал знаменитый индусский поэт и философ… — Индийский писатель и философ Рабиндранат Тагор посетил Советский Союз 11–25 сентября 1930. По его словам, Тагор приехал, «чтобы поучиться» и, в частности, посмотреть на ход культурной революции. Был в гостях у московских пионеров [КН 26–28.1930 и др.]. В вышедшей вскоре книжке «Письма из России» Тагор с энтузиазмом принял миф об СССР как о стране будущего, в особенности восхищаясь отказом социалистического человека от собственнических устремлений.

Путешествия Тагора, его встречи с деятелями культуры освещались мировой и советской прессой уже давно. Бенгальский мудрец постоянно появляется на фотографиях рядом со знаменитыми друзьями: физиком А. Эйнштейном, скульптором Ж. Эпштейном, писателем Р. Ролданом и мн. др. Ю. Тынянов писал в 1921: «Имеется еще один амбасседер, всемирный — Рабиндранат Тагор. Он уже мало пишет, но зато много разъезжает… Читает лекции (конечно, о спасении мира). О нем все пишут. Самое имя «Рабиндранат Тагор» ласкает европейский слух. В еженедельниках картинки: Тагор в индусском костюме, Тагор читает лекцию, дорогой Тагор говорит с дорогим Гауптманом: ТАГОР, ТАГОР, ТАГОР, ТАГОР!» [Записки о западной литературе, Книжный угол 7–8. 1921–1922; цит. по кн.: Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, 127]. Уже в этом тыняновском обозрении замечена некоторая всеядность пилигрима из Индии, его тенденция некритически восхищаться всем виденным; так, побывав в 1927 в Италии, Тагор выступил с восхвалениями Муссолини, что было отмечено советской прессой. Это свойство не без иронии отражено и в данном эпизоде ЗТ. См. ранее о бендеровской автохарактеристике «Любимец Рабиндраната Тагора» [ЗТ 6//14].

«Индийский гость» — мудрец или просто приезжий из Индии — был для русской публики знакомым культурным феноменом, идущим от Серебряного века с его оккультно-философскими исканиями. См., например, описание теософских бдений с участием «таинственной особы из Индии» во второй симфонии А. Белого [ч. 4]. Индийца Шахида Сураварди, приглашенного всего-навсего консультантом в Художественный театр, знала вся Москва [На переломе: Индус в Москве, 206–207, и др. 1]. Сам Тагор был известен и почитаем в России еще до революции, причем его гидом по московским литературно-художественным кругам служил как раз Сураварди [см. ЗТ 6//14]. В одном эмигрантском романе о предреволюционных годах [А. Буров, Бурелом] мы встречаем хотя и фактически ошибочные, но характерные упоминания о лекциях индийского философа Кришнамурти перед петроградской элитой в 1916… Другими словами, соавторы остаются верны принципу вводить в сюжет элементы отстоявшиеся, ставшие приметами культурного пейзажа эпохи, а если возможно, то сразу обеих эпох — советской и предреволюционной.

Обращаясь к Тагору в Москве 1930 г., Остап Бендер пытается найти последний