и что ее документы зашиты в куклу. Два претендента на богатое наследство вдовы, молодые люди Пьер и Поль… отправились в Москву на поиски Маруси Ивановой. После ряда приключений авантюристам удалось встретить Марусю Иванову. Студентка вуза, она с помощью своего жениха Миши разоблачила искателей миллионов. В довершение всего выяснилось, что компания «Триполликанал» обанкротилась и парижские миллионы лопнули, как мыльный пузырь» [Советские художественные фильмы, т. 1].

Как можно видеть, сюжет фильма включает мотив ДС (документы в кукле) и финал, напоминающий оба романа (потеря сокровища).

34//4

…Разыскиваются наследники американского солдата Гарри Ковальчука… — Ср. запись Ильфа «Наследники американского солдата» [ИЗК, 231]. Простой солдат, его украинская фамилия, его состояние, розыски в России его наследников — все вместе образует пряный космополитический аккорд, созвучный с мечтами и планами Бендера и с темой блуждания подобных ему авантюристов по лабиринтам послевоенной Европы.

34//5

Миллион! Понимаете, целый миллион… Миллион тонн чугуна. — Ср.: «Миллион тонн металла. Кузнецкстрой», очерк И. Экслера [Пж 18.1930]. Последующая история Бубешко — отголосок кампании против «правого оппортунизма», достигшей своего апогея во время и после XVI партсъезда (лето 1930). Правые во главе с Н. Бухариным, А. Рыковым и М. Томским подверглись разгрому за расхождение с курсом ЦК на форсированную индустриализацию. Пресса обвиняла их в нежелании признать ошибки, в отмалчивании, вилянии и двурушничестве, т. е. в том, чем, как видно, грешит и товарищ Бубешко. Вообще в эти годы обычны нападки на начальников, принижающих возможности своих областей, жалующихся, что «промфинплан не поднять» и т. п. В ЗТ, однако, позиция говорящих амбивалентна: должным образом осуждая Бубешко за «бесхребетное виляние», они в то же время явно считают нелепой и цифру в миллион тонн, требуемую от него плановиками.

Литературный фон этого места — мотив пробуждения, при котором последние слова сна сливаются с чьими-то словами в яви, возвращая героя к реальности. Ср.: «пора сопрягать» — «пора запрягать» [сон Пьера; Война и мир, III.3.9].

34//6

…Слова [индусского философа] сейчас же записываются на граммофонную пластинку. А так как старик любит поговорить… то пластинок скопилось восемьсот вагонов, и теперь из них уже делают пуговицы. — Восемьсот вагонов с пластинками — отголосок военных и революционных лет, когда сотнями вагонов исчислялись самые различные товары. Ср.: «100 вагонов сверлильных и фрезерных [станков]», «10 тысяч вагонов дров», «800 вагонов овса» [А. Аверченко, Один час в кафе, НС 39.1915, специальный номер «Тыл»; его же, Добрые калифорнийские нравы, НС 45.1915]. В «Хулио Хуренито» Эренбурга снабженец коммунист Раделов живет и мыслит вагонами: «Тринадцать тысяч сто два вагона!» [гл. 26]. О вагонах медикаментов и продовольствия см. ЗТ 4//21.

Фантазия Бендера на тему многоречивого философа предвосхищена (конечно, без вагонов и пластинок, а лишь в общем смысле перевода словесных масс в физические и заполнения ими пространных вместилищ) в третьей сатире А. Кантемира (первая редакция), где выведен болтун Грунний:

О если бы те слова возмогли приняти

Хоть малейшу на ся плотъ, где бы их девати?

В цехгауз бы не вместил число так несчетно

Хотя здание сие пространством приметно.

Мотив переработки человека (здесь — его речей, мыслей) в пуговицы встречается в «Пер Гюнте» Г. Ибсена, где особый персонаж с дьявольскими связями, Пуговичник, преследует заглавного героя с ложкой, чтобы переплавить его из «дефектной» пуговицы в стандартную. Вопреки протестам Пер Гюнта, заявляющего, что он — не пуговица, а неповторимая индивидуальность, Пуговичник говорит: ..Предстоит тебе быть сданным в лом, / Чтоб вместе с прочими быть перелитым [д. 5; пер. Ганзен]. Аллегорически переносимый на животных, мотив этот воспроизводится в «Зависти» Ю. Олеши («Собираемая при убое кровь может быть перерабатываема… на выработку светлого и черного альбумина, клея, пуговиц, красок…» [из статьи Бабичева: 1.7])ив «Египетской марке»

О. Мандельштама, где герой, пораженный сценой самосуда, «вместо всяких мыслей повторял: — Пуговицы делаются из крови животных!» [гл. 4; сопоставление этих примеров см. у А. Жолковского, Попытки «Зависти»]. Превращение животных в пуговицы встречается и в виде тропа-сравнения: журналистка пишет, что в пятилетку свиньи будут «выпускаться десятками в минуту, словно пуговицы» [Т. Тэсс, Самим себя накормить, Ог 30.10.30].

Переработка (рециклизация) гуманистических ценностей, общий мотив этих трех эпизодов и бендеровской юморески об индийском философе, является важной темой в романах Ильфа и Петрова. Переработка в пуговицы — видимо, последняя степень перечеркивания и нивелирования личности: ведь пуговица в повседневной символике выступает как синоним незначительности, с коннотациями чего-то неодухотворенного, ничтожного, служебного, массового и т. п. Она выражает эту тему, например, в «Бедных людях» Достоевского, где крайнее унижение героя выражено погоней за закатившейся под стол пуговицей [письмо от 9 сентября]; в рассказе Тэффи «Пуговица», где свадебное путешествие молодых супругов по Европе проходит в поисках подходящей пуговицы для дамской перчатки; в «Клопе» Маяковского с его парадом вещей, воплощающих мещанский быт, с «голландскими самопришивающимися пуговицами» на первом месте. В известном «романе 25 писателей» «Большие пожары» крупный промышленник Струк низведен в нэповской России до обладания пуговичной фабрикой, что выглядит смешно как по сравнению с его собственными амбициями, так и с масштабом эпохи: «Тракторы — это вам не пуговицы! Пуговицы — это вам не тракторы!» [глава, написанная И. Бабелем, Ог 27.02.27]. В шутке Бендера утилизации слов философа для пуговиц предшествует, в виде противонаправленного (отказного) движения, обращение с ними как с великой ценностью (запись на пластинки).

34//7

У Петра Великого / Близких нету никого. / Только лошадь и змея, / Вот и вся его семья. — Частушка была сочинена и подарена соавторам поэтом и сценаристом М. Д. Вольпиным [сообщено М. В. Ардовым со слов В. Е. Ардова]. Она резюмирует в непочтительном ключе «трех главных персонажей «петербургского мифа», каким он обычно предстает в поэзии начала века» [см.: Вяч. Иванов, О воздействии «эстетического эксперимента»…, 352; Осповат, Тименчик, «Печальну повесть сохранить…», 190–194], т. е. созвучна с тенденцией соавторов и Бендера острить на темы известных мифологем (Вечный Жид, Кащей и т. п.).

34//8

Перед ним сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе, что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже… «Чему так радуется эта толстомордая юность? — подумал он с внезапным раздражением. — Честное слово, я начинаю завидовать». — Ср. сходную сцену в «Рваче» И. Эренбурга:

«После обеда к Михаилу заглянули комсомольцы… Эта косолапая честность, прямота, грубость жестов и слов, которыми прикрывался юношеский идеализм, его очаровывали и раздражали, как старика выцветшие фотографии его молодости. Он ведь еще недавно был таким же! (Он никогда не был таким же. Прошлое, впрочем,