В ее избушке, как почти во всех обывательских домиках городаХ., дверь была двойная. Первая дверь закладывалась изнутри засовом, точно также запиралась и вторая. Между ними находились небольшие сенцы. Внешнюю дверьзапирали только на ночь, днем она обычно оставалась приотворенная, но для того,чтобы хозяева могли видеть, кто вошел в сени, на внутренней двери былонебольшое окошечко, забранное створочкой.

Это окошечко Марина ненавидела лютой ненавистью. Ононапоминало тот «глазок», через который заглядывали надзиратели в камеру Энскогоострога, куда в мае четырнадцатого года была заключена Марина Аверьянова иоткуда она отправилась в ссылку в Приамурскую губернию. Правда, «глазок» былзарешечен и закрывался створкой с внешней, коридорной стороны, а окошко надвери Марининой избенки – с внутренней. Да невелика разница! Она в это окошконикогда не выглядывала, но сейчас осторожно сдвинула створку – и тотчас вернулаее на место прежним бесшумным движением.

И замерла, лишившись дыхания, покрывшись липким потом отстраха.

Внешняя дверь, которую она с вечера собственноручно заперлана железный засов, оказалась распахнута настежь. Лунный свет щедро вливался всенцы, на полу которых сидел ражий (он показался Марине огромным!) мужик сбритой головой, одетый в какое-то заскорузлое рванье, и кайлом раскачивалдверь. Изредка кайло срывалось и издавало те самые металлические звуки, которыеи разбудили Марину.

Кат! Беглый каторжник! С Сахалина ли, из зейских ли лесов, самурских ли угольных копей прибрел он сюда, чтобы ворваться в стоящую на отшибеизбенку и поживиться всем, что найдет, без раздумья и жалости прикончив хозяев…

Бритая башка… пустые, оловянные глаза… беспощадные руки…лишенные жалости сердца… Сколько такого отребья навидалась Марина в своем путиот Энска до города Х., сколько страхов натерпелась на пересылках, каквозненавидела уголовных каторжников! Давно ушли в прошлое времена идиллическихблагоглупостей, когда она всякого заключенного, всякого острожника считалажертвой «антинародного царского режима» и относилась к этим «жертвам» с глупымщенячьим заискиванием. Ни жалости, ни даже легкого сочувствия не вызывалатеперь у нее уголовная шваль. И что с того, что и она, и этот кат, рвущийся вее дом, – оба они заклеймены именем «преступник», что оба они лишены свободы? Унее и мысли нет распахнуть ему «братские объятия», как «товарищу по борьбе», иединственная надежда спастись от этого «товарища» – обратиться за помощью к«проклятым псам самодержавия», к «опричникам», то есть кинуться в полицию!

Легко сказать… Но как это сделать?

Боже упаси поднять крик или хоть малейший шум – каторжникснесет засов в несколько минут и мигом ворвется в дверь. Пока он думает, что унего впереди вся ночь до рассвета, пока надеется напасть на спящих, он будетосторожничать. Значит, в доме должна блюстись сонная тишина. Только бы непроснулся Павлик! Его крик разъярит, раззадорит злодея.

Марина с легкостью, неожиданной в ее грузном теле, метнуласьза занавеску, где на одной широкой лавке стояла плетенная из тальника (такздесь называли иву) корзина – Павлушина колыбелька, а на другой, свернувшиськалачиком, спала маленькая нянька Сяо-лю, и, ладонью зажав ей рот длянадежности, другой рукой легонько потрясла ее за плечо, выдохнув чуть слышно:

– Проснись, Сяо-лю! Проснись!

Девчонка резко села, со сна бестолково взмахнула руками, и втемноте испуганно замерцали ее темные, косенькие глазенки.

– Каторжник ломает дверь! – шепнула Марина, прильнув губамик уху девочки. – Ты должна вылезти в окошко, а потом бежать в участок. Слышишь?Веди сюда полицию! Не то он всех нас убьет!

Сяо-лю моргнула, что означало – она слышит, она все поняла,и тут же взгляд ее, прикованный к лицу Марины, перебежал в сторону, к колыбелиПавлика.

Марина поняла значение этого взгляда. Сяо-лю хотела сказать,что она возьмет с собой ребенка.

– Его нельзя будить, – прошелестела губами в ответ набезмолвный вопрос. – Закричит, и тогда убийца может ворваться. Беги скорей!

Темные глаза вернулись к лицу хозяйки и влажно заблестели.Марина поняла, что они наполнились слезами. Она читала в этой чистой душе, какв незамысловатой книге.

– Мне не пролезть в окошко, – качнула головой. – Бежатьдолжна ты одна.

Сяо-лю снова моргнула, и Марина наконец отняла ладонь от еегуб.

Без малейшего шума Сяо-лю соскользнула с лавки, на мигзамерла около колыбельки, наклонилась над спящим Павликом, потом выпрямилась иметнулась к окну. Ее крошечные босые ножки, по счастью не изуродованныебинтами, как у высокородных или зажиточных китаянок, словно бы не касалисьпола. Вот она остановилась перед окном, сунула под халат свою длинную чернуюкосу, чтоб не мешала, и тихо-тихо потянула болт ставни.

«Только бы не заскрипел!»

Нет, болт вышел легко, а вот когда Сяо-лю приняласьоткрывать окошко, задребезжало плохо пригнанное, незамазанное стекло. Маринаоблилась холодным потом, но тотчас перевела дух, понимая, что за скрежетомсвоего кайла каторжник вряд ли расслышит это слабое дребезжанье.

Сяо-лю легко вскочила на лавку, стоявшую под окном, ипроворно выскользнула наружу.

Марина притаилась возле окна. Вот донеслось отдаляющеесяшуршание бурьяна, потом чуть слышный скрип… Он означал, что Сяо-лю прокраласьне через ворота, ведущие на улицу (здесь каторжник легко мог ее заметить), ачерез укромную калитку в заборе, ограждающем сад со стороны кладбища. Теперьона проберется через кладбище, а оттуда побежит к вокзалу, где всегда, даже поночам, найдешь полицейского.