И тут же устыдилась этого ветхозаветного порыва. На Боганадейся, а сам не плошай, вот главная мудрость, которую она усвоила в жизни.Бог на стороне сильных, несправедливых, Бог на стороне тиранов, злодеев. Иможно не сомневаться, что сейчас небесный старикашка с нимбом вокруг лысойголовы поможет не Марине, а этому ужасному мужику, который с тупым упрямствомломает дверь кайлом… потом тем же кайлом он забьет до смерти Марину и Павлика,а сам начнет шарить по их скудным пожиткам и жрать густую, наваристую уху изгорбуши. Уха стоит в чугунке в печи, Марине и Сяо-лю ее хватило бы на два дня…

А если кинуться ему в ноги? Самой отдать все, что у нееесть, те небольшие деньги, которые заработала своим ремеслом фельдшерицы? Самойналить ему ухи и завернуть в чистую тряпицу хлеба на дорогу?

Может, помилосердствует?

Нет, вряд ли. Изнасилует, да все равно убьет.

Мысль о теле грязного мужика, о любом мужском телепоказалась настолько омерзительной, что Марина едва справилась с припадкомтошноты.

В ее жизни – в той жизни, которую она уже два года пыталасьзабыть, да никак не могла, – был только один мужчина, но он предал ее, и с техпор на этих животных Марина не могла смотреть без отвращения. Пусть уж лучшеубивает сразу…

Внезапно стук умолк. Неужели каторжник сейчас ворвется?!

Марина с ужасом уставилась на дверь. В сенях какая-то суета,возня, глухой стон… и тут же радостный писк:

– Мадама Маринка! Отворяй!

Боже мой, да ведь это голосишко Сяо-лю! Неужели она ужевернулась с полицией? Так быстро? Быть не может. Или встретила наряд на обходе?

Марина кинулась к двери, но руки тряслись, никак не получалосьотодвинуть засов.

– Мадама Маринка!

Голос Сяо-лю теперь послышался со стороны окна, и вот влунном свете замаячила ее черноволосая голова.

– Отворяй! – шептала девчонка, даже сейчас не забывавшая,что главное – не разбудить Павлика. – Хунхуза больсе нету, добрый капитанаубивай хунхуза.

Какой-то «добрый капитана» убил ката. Полицейский, что ли?Да нет, вряд ли стал бы полицейский убивать беглого каторжника, он бы повязалего, притащил в участок, а потом отправил по этапу туда, откуда тот бежал.

Тогда что все это значит?

Марина помогла Сяо-лю влезть в кухню:

– Ты была в полиции?

– Нет. – Девчонка мотнула головой, и черная коса, выскользнувшаяиз-под ворота халата, заметалась по спине. – Моя в полисю не ходи, нет! Моя накладбиссе безай, капитана там гуляй. Моя крисяй, плакай: «Ой, скорей, скорейбезай помогай, капитана! Мадама Маринка плохо! Беда мадама Маринка!» Капитанажелезяка хватай, безай, хунхуза убивай, мадама Маринка спасай. Надо капитанадвери открывай, спасибо говори!

И Сяо-лю метнулась к двери, отодвинула засов.

Марина ахнула, прижала руки к горлу, давя тошноту: у порогатяжелым мешком лежало неподвижное тело ката. На бритой голове – кроваваяпузырящаяся яма.

Чем же его навернул «добрый капитана»? Какую «железяку» онсхватил на кладбище? Лом, что ли? Лопату? Может быть, этот «капитана» –могильщик, которому не хватает времени рыть могилы днем, вот он и трудится ночью?

Однако где же он, ее спаситель? Куда пропал?

Тем временем Сяо-лю подобрала повыше халат, перескочилачерез труп, словно и впрямь через мешок, огляделась, выскочила на крыльцо.Слышно было, как она бегала по утоптанной земле дворика, стуча босыми пятками,потом шуршала травой, мечась по огороду… Наконец девчонка снова возникла всенях, потерянно разводя руками:

– Нету капитана! Убезай!

Ну, это Марина и сама уже поняла.

* * *

В начале февраля Шурка Русанов возвращался от приятеля, скоторым вместе делал контрольную по тригонометрии, как вдруг увидел, что поВарварке валом валит народ – и все спешат в одном направлении, к Острожнойплощади. С ног сбиваются, некоторые, более нетерпеливые, переходят на бег, лицау всех возбужденные…

На глаза Шурке попался знакомый гимназист, ВладикВведенский.

– Что такое, куда народ бежит? – спросил Шурка. – Пожар, чтоли?

– Винный склад загорелся, – бросил на бегу Владик.

– Чего, извините, врете, молодой человек? – обиделся пожилойчеловек в картузе, по виду мастеровой. – Никакого пожара нет! Пленных немцевсейчас в Острог поведут, значит.

– Пленных? – оживился Шурка. – Пойти разве и мне посмотреть…

На углу Острожной площади и Варварской улицы уже собраласьпорядочная толпа – преимущественно простого народу. Все были очень оживлены,разговоры не смолкали. Любопытный Шурка знай вертел головой, стараясь всеразглядеть и расслышать.

– Пять тысяч, слышно, пленных-то, народ всё здоровущий… –всплескивала руками востроносая бабенка. – Супротив каждого по два солдата идутс ружьями, а позади офицер с саблей.

– Ну, сразу видно, что дура, – хохотнул мастеровой, виденныйШуркой еще на Варварке. – Зачем на каждого пленного по три человека караулу? Надесятерых одного достаточно.

– Сам-то умен! – обиделась бабенка. – Он, немец, хитрый:изловчится да и пырнет солдата!

– Чем же он пырнет, без оружия-то? Захлопни говорилку,тетка, завралась! – начал сердиться мастеровой.

– А что, православные, слышь, Вильгельма, анпираторагерманского, тоже поведут? – пробилась в первые ряды монашенка в чернойкосынке.

– Откуда ты, сестрица, такое взяла?

– Один человек говорил, что в газетах это пропечатано:Вильгельма-де на Сахалинный остров сошлют, а покуда он здесь, в Остроге, сидетьбудет.

– Ерунда! – раздался важный голос, в обладателе которогосразу можно было распознать человека начитанного. – В газетах писали, дескать,вот такие же темные, как вы, невесть с чего болтают, будто Вильгельма наСахалин сошлют…

– Ишь какой светлый! – обиделась монашенка. – Мы тоже газетычитаем, знаем, что к чему!

Вокруг нее собрались бабы, закивали согласно.

Обладатель важного голоса выбился из толпы и оказалсямужчиной лет сорока с приказчичьей внешностью.