некоторые песни Луи Армстронга, чтобы сгладить оставшееся после ужина неприятное ощущение и напомнить себе о том, что он все еще черный.

Именно в тот вечер Райлон Беркли сказал волшебные слова, которые Кларенс помнил и по сей день: «Кларенс, мы предлагаем тебе начальное жалование в двадцать тысяч долларов плюс оплата издержек и некоторые значительные льготы». В 1977-м казалось, что такие деньги могут платить за что угодно, но совсем не за то, чтобы бесплатно посещать футбольные матчи и писать о них.

Дверь за спиной Мими, ведущая в «святилище» офиса Беркли, широко распахнулась, и Кларенс встал.

— Кларенс! Как дела?

Слова Беркли проходили сквозь фильтр пышных усов, которые, казалось, никогда не увеличивались и не уменьшались. Райлон был хорошо сложен, невысокого роста, умеренного веса, нетороплив и целеустремлен, экономен в движениях. Эта экономия отражалась на его лице и в те моменты, когда он улыбался или хмурился. Отличительной чертой Беркли было то, что по выражению его лица было трудно определить, что у него на уме, — совершенное лицо для игры в покер, за которым скрывалась система убеждений атеиста, обладающего усердием миссионера.

— Прошу прощения, мистер Беркли, — сказала Мими, — на первой линии конгрессмен Томас. Он говорит, что разговор займет не больше минуты.

— Извини, Кларенс. Ты же знаешь, насколько настойчивым может быть конгрессмен, —- Райлон засмеялся, как будто то, что он сказал, было смешным. Мими тоже захихикала с достоинством, присущим царственным особам.

— Конечно, — сказал Кларенс.

«Ты же платишь мне зарплату».

Беркли не относился к тем владельцам, которые ходят туда-сюда, заглядывая через плечи репортеров, как властная мамаша или как хозяин спортивной команды, слоняющийся у боковой линии поля, хотя тренеры и игроки предпочли бы видеть его в почетной ложе попивающим мартини. Райлон гордился тем, что предоставлял своим редакторам и авторам много свободы, но при этом все знали, что они — его редакторы и авторы, а «Трибьюн» — его газета. Особенно ярко это проявлялось во время

9

выборов, когда через его руки проходила каждая заметка.

Пока Беркли разговаривал по телефону, Кларенс стоял у стены, внимательно изучая вставленные в рамки первые страницы выпусков «Трибьюн» и «Джернл» за последние тридцать лег. Он размышлял о милости и немилости, в которую можно впасть и из которой можно выйти, находясь под началом Райлона. Последние несколько лет владелец газеты держится на расстоянии от Джейка Вудса. Ходили слухи, что перемена взглядов Джейка в пользу более консервативных ценностей и, возможно, приверженности христианской вере «фундаменталиста» была расценена работодателем как предательство. С тех пор Райлон удвоил свои усилия в том, чтобы сблизиться с Кларенсом. Вероятно, причина этого заключалась в черном цвете кожи, что Райлон отнес к политическим активам, хотя ему и приходилось мириться с раздражающим консерватизмом Кларенса, по сути, намного превосходящим консерватизм Джейка. Однако нельзя было не согласиться, что за последние годы ситуация изменилась к лучшему. Десять лет назад в «Трибьюн» подобный консерватизм был бы не просто раздражающим, но недопустимым.

В первые годы работы, Кларенса выставляли напоказ в кабинете Беркли при встрече с важными особами так, как будто он был псом-рекордсменом или тщательно культивируемой розой. «Видите, мы — прогрессивные. Посмотрите на нашего чернокожего». В последующие годы Райлон нанял десятки других черных (почти все они были либералами), и Кларенса стали редко демонстрировать на «выставках собак и лошадей», о чем он совсем не жалел.

Опять вошел Беркли, сделав дружественный и в то же время рациональный жест.

— О’кей, Кларенс, заходи.

После пятнадцатиминутной светской беседы о спортсменах, которых он знал лично, и о том, как Кларенс себя чувствует в новом амплуа общего обозревателя, Райлон, наконец, перешел к сути дела.

— Я на днях разговаривал с Регом Норкостом.

— Ну и?

— Он в замешательстве. Его действительно очень волнует... то, что случилось с твоей сестрой.

«Это называется убийство».

— И твоей племянницей, конечно же. Его все это действительно потрясло. Я слышал, он был на похоронах твоей сестры

10

и назвал ее именем фонд, призванный улучшить положение в северном Портленде. Он даже вложил собственные деньги в вознаграждение, назначенное за поимку убийц. Это правда?

-Да.

— Так вот, Норкост сказал мне, что в двух случаях ты был, скажем так, очень раздраженным с ним. Он сказал, что ты набросился на него, хотя для этого не было никаких оснований. У него сложилось впечатление, что ты что-то имеешь против него. Ты написал пару статей, критикующих его округ. Я уже слышал несколько замечаний, что это несколько напоминает расистские нападки.

— Моя основная критика касалась политики Норкоста, — сказал Кларенс, — причем здесь расизм? Я — черный, критикующий белого по той причине, что, на мой взгляд, его политика и программы неэффективны.

— Да, но его округ преимущественно черный.

— Я знаю, потому что сам в нем живу.

— Вот именно. В таком случае я уверен, что ты впредь будешь более чутким к проблемам общества.

— Не уверен, что проблемы общества и проблемы Норкоста — это одно и то же. Моя основная критика была направлена на случай найма Норкостом известных бандитов — молодых головорезов. Им было заплачено двадцать тысяч долларов за то, что они развешивали и снимали его рекламные плакаты и раздавали литературу о нем. Подумайте о возможности запугивания и узаконивания банд. Или вы со мной не согласны?

— Не совсем, — сказал Беркли, — ты же знаешь, что это практикуется в больших городах. Некоторые считают, что наем парней на законную работу — это хороший жест. А вдруг они заинтересуются чем-то полезным, политикой и тому подобным. Эти встречи с бандами приносят определенную пользу обеим сторонам.

Кларенс решил эту точку зрения не оспаривать. Не то время, и не то место, а Райлон — однозначно не тот человек, с кем можно спорить.

— Как бы там ни было, я знаю тебя и Регги, и уважаю вас обоих. Могу ли я сделать что-нибудь, чтобы загладить эту трещину между вами?