настроением и окрылённая тем, что по словам Серёги всё дело шло к свадьбе и, не подозревая коварства со стороны любимого жениха, отозвалась на нелестное Серёгино замечание Нюрка.

— Я такой тощей, да ты как доска, а если мы поженимся, то ведь мне с тобой и в постель придётся ложиться, а на постели-то от нас, пожалуй, одни кости греметь станут, мне это будет не в удовольствие, да и от людей одно смехотворство! И, по правде сказать, у меня на тебя за последнее время что-то весь аппетит отпал. Ты меня, конечно, низвини, а я тебе прямо с открытой душой объясню: не мила ты мне стала! Я перед тобой всю правду баю, так что ты не сердись на меня и не обижайся! — так длительно и пришибленно высказался Серёга перед Нюркой, которая, слушая эти Серёгины слова, чувствовала себя не на земле, а где-то в мрачном подземелье.

Она, оскорблённая и униженная, в этот уничтожающий момент и вправду желала лучше сквозь землю провалиться, чем выслушивать от Серёги эти громовые для неё слова. И не видя никакого проблеска любезности со стороны Серёги, она с наклонённой головой отвернулась от него и тихо зашагала прочь. На этом и закончилась взаимная на вид, неразлучная их любовь, которая длилась не менее года и едва не закончившись свадьбой.

Имея намерение со святок вплотную познакомиться с Анисьей, Серёга пожаловался отцу:

— Тятьк, завтра Рождество, а там и святки начнутся, а у меня новой обуви нет. У людей-то чёсанки с калошами, а у меня подшитые валенки.

Отец внял справедливому требованию Серёги и, ни слова не говоря, направился к Василию Григорьевичу Лабину, которому сдавал точёное изделие — детские каталки.

— Василий Григорьич! — с порога требовательно заявил Серёгин отец Лабину. — Завтра Рождество, а потом и святки, а у мово Серёги новых чёсанок нет, а как-никак он у нас жених, а выдти-то ему и не в чем, чай не будет ли у тебя деньжонок рублей десять, мы бы ему обувь справили!

— Нет пока у меня денег в наличии, после Рождества будут, так что я поимею в виду! — пообещал Лабин.

— Какая жалость! — сокрушённо заметил Серёгин отец, с тем и ушёл от Лабиных.

Под самое Рождество, часа в два ночи, когда с церковной колокольни по селу с чудом раздавался призывной благовест большого колокола, и в ночной метельной мгле засверкали первые огоньки в избах, в сенную дверь Серёгина дома сильно и вызывно постучали

— Ково это в такую-то рань и метельную кутерьму несёт! Должно быть заблудился кто-то! — вешая на крючок к прикреплённому потолку только что зажжённую лампу, сонным голосом пробурчал Серёгин отец и собираясь к выходу в сени.

— Кто там?! — крикнул он, едва успев приоткрыть избную дверь.

— Я, Лабин! Открывайте! — требовательно послышалось из-за крыльца.

В пахнущее овчинами избное тепло вошёл весь обснеженный Лабин, под мышкой держа новые с калошами чёсанки.

— Вот ты баил, что парню-то обуть нечего, а наверно и к заутрене пойдёт он, так я вот сына Яньки новые чёсанки вам принёс. У Яньки-то их двое, так я и решил одни-то вам снести, раз нужда такая, — добродетельно услужливо высказался Лабин.

— Вот спасибо, Василий Григорьич, выручил, а то бы от Сергуньки мне была взбучка, вон он встал и к заутрене собирается, — довольно улыбаясь, оживленно ерахорился отец.

— Вот, Сергуньк, тебе и праздник! — вставила своё слово и довольная услугой Лабина Серёгина мать, как только Лабин вышел из избы.

В день Рождества в церкви у обедни Серёга взором встретился с Анисьей; или же ему показалось, или же помнилось, что Анисья с любезной нежностью приветливо ему улыбнулась. В само Рождество степенно нарядившийся Серёга случайно повстречался на улице с Анисьей, с замирающим от счастья сердцем Серёга перебросился любезными словами с Анисьей, но разговор на виду у людей как-то не вязался, но набравшись смелости, он напросился к ней вечерком заглянуть на дом:

— Только не нынче, а завтра, сегодня на праздник-то грех, а завтра вечером, когда в селе святки откроются, приходи, — украшая своё приятное лицо улыбкой, робко, но вполне определённо пригласила к себе в дом Серёгу Анисья.

На второй день Рождества, в день открытия и начала святок, едва дождавшись вечера, Серёга, изрядно вырядившись, как только стемнело, с бьющимся как у голубя сердцем, направился к Анисье. Дома он вытвердил слова, какими будут улещать и миловать свою новоявленную невесту, а пока шёл по улице, из-за сильного волнения всё позабыл. Анисья ждала Серёгу, он прельстил её своей скромностью и сдержанностью. Имея двадцатилетний возраст, она решила, что пора и о замужестве подумать, ведь не просидеть весь век в старых девках. И теперь, скромно наряженная, сидя на скамейке у стола, она с неживым волнением во всём теле поджидала Серёгу, не заперев как обычно на ночь наружную дверь крыльца. Заслыша щелчок дверной защёлки, Анисья обомлела и, чуя жар в лице, привскакнула с места, но не пошла навстречу, а снова уселась, бесцельно поправив на столе алую шёлковую ленту, которую она собиралась вплести себе в косу, но раздумала. Серёга в избу вошёл смело и бодро, поздоровавшись, уселся у стола напротив разрумянившейся Анисьи. Перекинувшись несколькими, не имеющими к любезностям никакого отношения словами, Серёга, вполне освоившись в незнакомой обстановке, перевёл разговор на любовную тему.

— Хорошенькая девушка как цветок! — льстиво и давясь спазмой, взволнованно начал он и продолжил. — Весной распустившийся цветок привлекает к себе пчёл, так как имеет в себе сладкий мёд, так и красивая девушка влечёт к себе парня, и завязывается у них обоюдная любовь! А без любви на свете жить — только небо коптить! — чуть не захлёбываясь от сладостного предчувствия продолжал Серёга.

Анисья же, слушая Серёгу, взволнованно млела, она была довольна тем, что Серёга говорит такие нежные, любезные слова, и сидит вблизи-вблизи от неё, не курит, не позволяет себе высказывать похабных слов, не вольничает, как некоторые парни. Луна как половинка масляного блина, красочно освещая деревья, покрытые инеем, висела над селом. Свет от луны через окно проник в избу перекошенным четырёхугольником отражённого оконного переплёта, чётко вырисовался на полу, медленно полз от боковой стены к кровати. От светлого лунного пятна на полу в избе стало светлее, и Анисья, сочедши, что керосин жечь не резон, лампу загасила, на вскоре луна закатилась за облачко, и в избе вдруг всё потемнело, сделалось сумрачно, лица Серёги и Анисьи потускнели.

Но вскорости луна, как бы устыдившись влюблённой пары, снова выкатилась из-за тучки, но