нас. Свет фонаря создаёт вокруг него какое-то невесомое, магическое свечение.

Фальшивый белый свет, просочившийся в настоящий солнечный оттенок рыжих его волос.

— Ну и ну, — протягивает он, глядя на Балерину, — какими судьбами?

— Да так, — смеётся она, — гуляю.

Голос у него — приятный и тихий, плавный, не то, что у Балерины, проглотившей фабрику микрофонов. Он, улыбаясь, переводит взгляд на меня — в темноте невозможно определить цвет его глаз, но мне почему-то кажется, что они у него особенные.

— Ах да, — будто бы случайно вспомнив обо мне, говорит Балерина, — я тут гуляю с талантливейшим скульптором нашего времени. На, полюбуйся.

И с этими словами она протягивает пареньку фигурку. Он улыбается. Что-то внутри меня будто переворачивается, стоит мне взглянуть краем глаза на эту белозубую улыбку, на это лицо, окаймлённое веснушками.

Он волшебный, этот человек. И это чувствуется сразу, как чувствуется по утрам касание лучей солнца к пальцам и щекам. Это ощущается в движении его ресниц, в его запахе, восточном запахе сандала, жареных орехов и костров. Безумно сильное волшебство.

— И вправду, талантливо.

Сказав это, он представился, мне приходится представиться тоже, и даже пожать ему руку. Голос у меня меняется от непонятно откуда взявшегося волнения, а его имя, честное слово, ему совсем не идёт. У волшебных людей должны быть волшебные имена, такие, какие не забудешь. И я нарекаю его Ангелом про себя — слишком светлыми кажутся мне чёрные омуты его глаз.

С ними я расхожусь быстро — говорить нам нечего, да и им по пути. Минут пять на остановке я жду сестру — и когда она выходит из автобуса, я сразу же понимаю, что она очень устала.

— Вот, — обняв меня, говорит сестра, и протягивает мне папку с кучей справок и бумаг. Я радуюсь — результаты обследования хорошие, даже очень.

Подняв папку высоко над головой, чтобы не намочить, я поднимаюсь в квартиру, сестра плывёт следом. Дома я разогреваю сестре последнюю порцию супа, думая про себя о том, как наверное больно стеклу, которое хочет, но не может разбиться.

2

На следующий день я иду в школу — кутаюсь в сестринский шарф, морщусь от холода и иду, пересилив себя. В школе меня простят написать статью.

Хотя как, просят — заставляют.

Завуч молча встречает меня как обычно недовольным взглядом, выдавливает из себя елейную улыбочку. Я по обыкновению сажусь на старый деревянный стул, где сижу всегда, когда мы разговариваем. Взглядом скольжу по комнате и, как обычно, останавливаю его на жирном коте, который лежит на старом продавленном диване. В комнате стоит мерзкий запах пота, сухого корма и мокрых тряпок — и весь этот смрад исходит, как ни странно, от чёрного котяры по кличке Бегемот. Кличка, конечно, свидетельствует о начитанности завуча, а вот состояние кота — о её нелюбви либо к Булгакову, либо к котам.

Булгаков, прости, мы всё про… а в прочем, неважно.

Завуч у нас — учитель русского языка, любительница романов о богатых мужчинах и влюблённых в них служанках. Завуч у нас грамотная и образованная женщина — ну, так она сама, по крайней мере, считает. Меня лично от её уменьшительно-ласкательных суффиксов наизнанку выворачивает.

Завуч включает свой розовый электрический чайник, копается в ящиках письменного стола в поисках заварки. Находит как раз к тому моменту, когда ржавый розовый агрегат, гордо именуемый чайничком, закипает. Завуч сыпет немножко заварки в старый чайник с узором пахты, наливает эту странного вида жижу в пиалушку с отколотым краем — и протягивает мне.

Всё это в тишине — непрерываемой и почти идеальной.

— Чаёчек, — гордо говорит завуч, и я благодарно киваю. От одного только запаха этого её «чаёчка» тянет блевать, но я, конечно, делаю глоток. Горячо становится в горле — я невольно морщусь, откладываю пиалу в сторону. Завуч напротив осушает свою пиалушку залпом — и с нескрываемым удовольствием шумно вздыхает, причмокивает блестящими жирными губами. На её морщинистом лице появляются капельки пота.

— Ну и зачем вы меня вызвали? — сразу перехожу к делу.

— Напиши что-нибудь про независимость, солнышко, — бросает мне завуч, не без брезгливости рассматривая меня.

— Своё или по шаблону? — сухо интересуюсь в ответ, — а то потом ещё меня виноватой сделаете.

— Дорогуша, что за тон! — она тычет в меня своим толстым пальцем, — господи, что за дети! Тебе не нужно говорить и писать всякую гадость, чтобы казаться ещё уродливей.

— Я и не говорила, что буду писать гадость, — пожимаю плечами я.

Завуч свирепеет — в глаза ей лезут сальные пряди мелированных волос, но она не обращает на них внимание, краснея от злости.

— Прекрати пререкаться! — визжит, да так, что у меня в ушах звенеть начинает, — никак не пойму, почему тебя, дорогуша, ещё не вышвырнули. Гадить только умеешь, ей-богу, каждым словечком своим гадишь…

— Приму это как комплимент, — хмыкаю я, а у самой сердце бешено стучать начинает от злости.

— А ну прекрати, — добавляет завуч, строго на меня глядя, — мерзкий ребёнок. Будешь мне хамить, доиграешься! Только гадить дальше будешь, и всё. А больше ничего не сможешь.

— Статью смогу, — выдаю я и ухожу. Что-то подсказывает мне, что завуч обиделась из-за «чаёчка», который я не соизволила допить. А может, у неё просто день не задался. В прочем, у таких людей всегда всё плохо.

Хочется хлопнуть дверью, но я сдерживаюсь. Мой уход сопровождает звонок на урок.

Потребительское (а вернее сказать — потреблядское) ко мне отношение приходится терпеть по одной лишь простой причине — мне нельзя вылетать из этой школы, хоть мне и очень хочется. Но нельзя — иначе по-свински отнесусь к своей сестре.

По пути в класс в пустующем коридоре меня ловит один из моих одноклассников — хватает за шиворот, прямо в глаза заглядывает.

— Какого хера ты нас сдала? — интересуется, ухмыляясь, — я спрашиваю, какого хера?!

Я молчу. Главное правило — с ними не говорить, иначе запачкаюсь, иначе стану такой же грязной.

— Смотрите, — смеётся один из его дружков, — крутая! Молчит! Да мы те ща покажем, кто крутой!

Я пинаю схватившего меня мальчишку — он, не ожидавший от меня такого, отпрянул в сторону, но тут же пришёл в себя.

— Сволочь, — выдаёт, отплёвываясь. Какой-то из его друзей хлопнул меня по спине, до темноты в глазах сильно. А я стою, пополам сложившись, и молчу, зажмурившись. Сил драться нет, желания тоже. Мне нельзя ими пачкаться. Нельзя. Они отстанут, это я знаю — главное потерпеть.

— Что вы делаете? Я позову учителя! — слышу девчачий